Хан. Хам. Дикий закон. Да и закон ли?

Гильотина жизни.

Нет детей.

Нет внуков.

А что такое папа?

А кто такое дед.

Не услышать, этих тёплых. Па – па. Не согреть душу. Сын!

Здравствуй, дед!

И такое не услышишь…

Горы.

Горе.

В душе

Пустота.

И тут.

У ключа родника – подснежники. Запах весны. Душа весны.

А она, юная, плескалась у родника. Красавица. Сказка.

Растаяла, как и появилась. На лесной тропе…

В чащобе памяти.

Из тумана времени.

И ушла в туман. В туман юношеских воспоминаний.

Откуда у собаки такое?

Лай.

Голос её…

Лай…

Восторг воспоминаний.

Лай…

Восторг безысходности.

Она сидела и дремала. Горный воздух успокаивал её. А серпантины, да что серпантины… привыкла к ним. Места красивые её не удивляли. Просто вспоминала, думала и снова вспоминала.

Остановка. Сейчас может, войдет очередной любитель-воздыхатель красивых девушек, будет пялить на неё глаза и, чтобы не расстраиваться, она допередрёмывала под мягкое покачивание автобуса.

Вошел художник с женой, им не до красот, тем более женских, было. Не первой свежести старики. Какой уж год на пенсии оба. Им только что выдрали по одному зубу и, радостные, что не пришлось вызывать «швыдку допомогу»…, прыгало давление. Им, конечно, не до красот было, тем более телесных, греховных. Они радовались, что так быстро и славно сделал Саша, доктор, свое дело, дай ему Боже, что и нам тоже – не болеть, ни хворать, и жить в радости.

Зуб теперь не болел, не ныл, не дергало аж до того места, где уж нет и места никакого. Ну а если точнее, где то место, где он, зуб, продержался и трудился в поте лица своего, в любви и согласии с соседними клыками и, конечно, коренными, вот уж 74 года, семь месяцев, и, и, какое сегодня число, вот и столько дней… Зуб служил верой и правдой: жевал, грыз, и, когда деда пытались кусать другие враги человеческого рода, завистники, он же художник, талантливый и труженик, так его хозяин скрежетал всеми зубами… Всё он, зуб вытерпел, вынес муки адовы… Все стерпел.

… Но вот, то ли дед, как художник проснулся, то ли «заморозка пошла не туды её в качель», не по назначению…

Только вдруг, его греховная плоть стала побеждать святые благодатные помышления, а одна часть его тела… стала превращаться в орудие для низменных её желаний.

Нет! Оправдывал он минутную слабость. Оправдывал себя. Я, я смотрю на красу, длинную косу… как, как, как нааа, простую, но хорошую, красивую наа – наатурууу… рисунок славный получился бы!

… Улыбка. Сарказм еле заметный… это выдавали губы. Сочные. Вишневые. Они пели. Они твердили. И снова, снова шептал устами поэта: «Шаганэ ты моя Шаганэ..!»Увы, не Шаганэ и не моя.

А песня гладила, ласкала и била по голове… Ах, хроша, ох хороша, да не ваша.

Но, и колеса по асфальту, магическое, роковое… шелестели, шептали приговор …не ваашшша…

Она, Шаганэ, сидела напротив, на первом сидении, спиной к водителю. Жена деда оказалась рядом. Дед художник одним, а то сразу и двумя, своими бестыжими, казалось, глазами, глядел, гладил, то жену за великотерпение, в жизни и у стоматолога… то эту радость и Свет, творчества Господа нашего – дедушки Бога, как говорил в детстве его сын…

Дед уже мысленно рисовал её портрет, а потом и судьбу, как ей морочат голову ребята, как стараются покорить ее сердце, «тронутое холодком». Таки сарказм жил в ней, и смотришь разит сразу…

Брр… Зябко. Холодно.

Пригревало еще сентябрьское солнышко, грело, согревало, радовало. Благоухала золотая осень Крымского Рая.

Дед снова открыл свою диафрагму, всю диафрагму своего объектива. Сначала левого глаза, подернутого туманом катаракты, потом правого с «радостью» глаукомы, диоптрии – 2, потер потом оба глаза. Навел резкость, как в своем любимом фотоаппарате «Зенит с» – это тебе не современный цифровой. А жаль. Он посмотрел по сторонам. Навел резкость на жену, она обрадовалась такому взгляду мужа, как бывало в молодости, на медовый, целый месяц…

Но он смотрел чуть – чуть левее…

Вспомнил, что и у жены теперь не тот взгляд и влияние… что унеё тоже сарказм бывает, и он проявляется, как в мультике, когда волк тужится проглотить бедного зайчика, точно так и моя бабуля, пока ещё не ягуля, может в одночасье пульнуть матом, закрыть демонстративно уши дрожащими от затяжного невроза своими ладонями: а, наплевать мне на твои доводы. Ты виноват и всё. И не причем здесь здравый смысл, логика. И так на день предлагается диспут много раз.

А сейчас шли от доктора. Ишь ты, ей плохо, идёт рядышком, а не бежит впереди, мелькая красными штанами – шароварами, как у Бульбы, как красная тряпка у бычка перед его самым носом, дурачина живодер – тореро…

Так теперь и рядом и под локоток деда придерживает, почти как в загсе, только не хватает Мендельсона. Теперь муж хорош, почти ца-ца. Так это что получается? Нужно рвать зубы почаще?!

Помягче станет. Может тогда оценит разум, трудолюбие, терпение.

– О, о вот и она краса, по пояс коса, появилась-пронизала деда испепеляющими, но какими-то затуманенными поволокой глазами. Ох, уж эта женская сучность… Ой нет, опечатка – сущность! И на кой леший дед ей приснился?! И он вспомнил слова пьесы, которую заучил на репетиции в пятом классе?!!! Ах, какие слова… – «И какой дурочке не понравится, когда на неё смотрят влюбленными глазами?!» А тут хоть и древностью попахивает, смердит, а не пахнет старпёром. Но глаза, глаза его, раздевали, гладили её… Она даже почувствовала, как он поцеловал святое место – ложбинку страсти, где соединялись два вала её Эльбруса и Казбека, грудь высокая её бабушки, ой нет! Ее матушки…

Потом она почувствовала какое-то тепло скорее в сердце, как будто её кто-то погладил. Стало радостно и захотелось петь. Петь песни детства, радости, песни любви и просто смеяться. С чего бы это?

Она, краса, не знала, что дед мог на расстоянии, выставив «двойника», проделывать такие опусы. Чудеса экстрасенсорики. И внутренняя речь шла как будто в её головку: «Тебе хорошо, сердце твое радуется, оно поёт». Эти сеансы они проделывали с другими экстрасенсами, а их было семь человек. Потом компания разбрелась. Одна даже попала в «дурку». Опасные игрушки.

Прошло много лет. Он поехал к своей матери старушке. Врачи сказали, что организм уже исчерпал свои возможности. Годы…

А он несколько дней старался, помогал ей своими потугами, матери стало легче. Она начала ходить и даже в огороде трудиться потихоньку. Он обещал ей помогать на расстоянии, всего 400 километров. Потом получил письмо, писала мама, что чувствую, помогает, но только в другие дни, не те, которые мы договорились. Он потом долго смеялся, – ему расписание изменили. Расписание уроков, где он преподавал в художественной школе…

… Так что ты красавица будешь сегодня петь песни, и душенька твоя запоет, возрадуется. Пусть тебе праздник в душе и радость в сердце будет.

Красивая да пышная, открыла глаза. Автобус резко лег на вираж, и она удивленно посмотрела на ожившее, и как ей показалось помолодевшее лицо деда. Улыбнулась грустными глазами и подумала: «Ох, дорогой старикашка, лысая твоя голова, посмотрю на тебя, когда будешь выходить из автобуса прощальным взглядом получишь ушат холодной воды на закипающую твою седую лысину». Захочется тебе после этого петь мне дифирамбы и радовать мою душу… Она, душа, наелась дерзостей, насмешек, укоров и просто унижений…

А её душу терзал только один единственный вопрос. За что её так наказали идеальной фигурой красивым лицом и такой, такой…

Эх, да что тут поделаешь? Она закрыла глаза и улыбнулась. Приняла-таки дружбу дедовских глаз и опусов. А, пусть его. Поживу еще хоть немного хорошим, тёплым, подумала она.

И вот.

Двуликая сидела и вспоминала грехи тяжкие и как наказывают за это. Она читала, какое страшное наказание Всевышнего.