Как человек триста лет, конечно, после земной жизни, после физической смерти превращается в камень, причем, находясь в физическом теле, это уже другое тело после земного слышит, видит, чувствует, но оно камень и потом еще триста лет снова превращается в тело после каменного, в мучительных судорогах и болью, которые ты причинил своим близким в последнем воплощении…

Еще наказание, она сама видела этих соседей, жили рядом: родители и их дети были нормальные, но шестипалые. Ни с кем не дружили, да и люди, соседи старались к ним не ходить. Потом она и этому нашла объяснение, в книгах вычитала. Любили они в прошлом воплощении запускать свои наглые руки в чужие карманы, кошельки и не только. У мудрецов написано: «А грехи и нечестие отцов, наказуемы в детях, внуках и правнуках даже до третьего и четвертого рода…»

Эх, как хорошо и плохо жить в деревне. Все новости, все общее. Все сплетни и правда – достояние всех как в одной семье. Ходят по деревне шепчутся, скрывают и скрываются, а шило из мешка торчит. Вот она, двуликая прошла, скорее двухличная их так в деревне величают. Спросит о здоровье и тут же ляпнет, что вот у тебя на лице прыщик или пятнышко, это не просто так, тут попахивает онкологией, сходи, проверься… Подташнивает от таких. Тут же и на собрании выступит, как достойный человек, учительница все-таки. А ученики, о эти светлые головки-головушки недолюбливают таких. Просто не хотят её даже видеть…

Еще пошли слухи, что стариков «помогает» отправлять на тот свет… А её, пустили же козла в огород охранять капусту от волков, допустили к деньгам. Организовали секту, обдирают прихожан, а ей доверили кассой заправлять-распоряжаться. Этих людей величают двухличными.

… Ну почему ей, почему сначала показали во сне, а спустя три дня ей рассказала по страшному секрету, бабуля случайная попутчица, незнакомая. Зачем? И случайность ли это?

И, и опять-таки ровно через три дня во сне она спорила с кем-то. С кем?

Автобус снова крутил лихо по серпантинам, а дед крутил мозгой художника, как ей этой красавице убрать сарказм, что бы губы улыбались. В скульптурном портрете или рисунке это не сложно -поднять чуть-чуть краешки этих вишневых губ. И характер не потеряется и улыбка, вот она полноценная и загадочная, как у Джоконды. Он снова выставил «двойника», поработал. Она открыла глаза и улыбнулась чуть-чуть, краешками вишнёвых… Робко, и снова губы загрустили. Потом закрыла глаза и улетела, улетела к своему первому. Своей первой и последней любви.

… Первая любовь. …Это всегда на всю жизнь. А у неё эта пора была всего три дня. И всё. Исчезла. Испарилась. Любовь была и уплыла. И виноватых нет. …Они встретились на дискотеке вечером. Она его видела впервые. Он тоже. Три раза встретились и разошлись, как в море быстроходные катера. Он просто больше не приходил и не звонил.

… В школе у неё никогда не было парня. А у девчонок уже, во всю гудели романы. Романы, как они сами величали Это. Некоторые имели симпатий уже с четвертого класса, и на общих фотографиях обводили цветными карандашами имена своих пассий. И странно дружили, не один год. Просто, по детски мило и радостно играли в «ручейки», третий лишний…

Её никто и никогда не дергал за косички, длинные вьющиеся… Не просили помочь разобраться в какой-нибудь противной теореме. Даже в кино, когда они ходили всем классом, рядом были только девчонки или классный руководитель.

Свою обиду и тоску за постоянное свое одиночество она доверяла только ей, подушке, обливаясь слезами. А мать утешала, а мать твердила, что твое еще доченька придёт. Ты еще ребенок. И она успокаивалась, верила. Принц ждет её. Он ворвется в ее жизнь, и все сомнения и огорчения и пустоту души, он заполнит любовью и лаской. Она вспомнила про девочку Раю в пятом классе. Каляка – раскаряка дразнили её пацаны. Мало того, что она была такой как придразнили, она еще была обозлённая на всех и вся за то, что она «гадкий утенок». Её обижали и уж, если дергали за косички, то так, что сердце заходилось. И ожесточенная, она кидалась на всех как звереныш.

Окончились летние каникулы. И пошло-поехало. Айда посмотрим, помлеем, говорят утенок, стал лебедем. Похихикали пошли. Потом долго шептались и спорили, что она стала необыкновенной красавицей, даже походка стала как у принцессы, как будто она не идёт, а несёт нежно свою величавую красоту. Пацаны зауважали, но боялись даже подойти к ней…

И осталось в памяти «Пойдем млеть», она – Раечка должна идти в магазин за хлебом. Шли, прятались и «млели».

Школьная пора ушла. Исчезла, улетела в прошлое. А студенческая жизнь не изменила ничего. Однажды она в угаре и смятение своих неразделенных чувств, призналась во всем своей подруге. Спросила, ПОЧЕМУ. Почему так? Почему она одна? Та не была дурнушкой, но и в модели её не приглашали ни разу. У неё был парень, тоже, правда, не красавец не Геракл и далеко не Аполлон Бельведерский. Но они дружили и счастливы были по-своему. Подруга долго молчала, а потом просто так сказала: «А ты видела себя, смотрела в зеркало, точнее, в два зеркала? Посмотри. Посмотри на себя сбоку. Ну, точнее, лицо в профиль.

Пришла домой. Посмотрела.

Три дня, потом не выходила из своей комнаты. Маме сказала, что приболела. Но мать поняла всё, по её распухшим глазам и мокрой подушке. За что? За что она так наказана?

Автобус остановился у моста. Она первая встала и пошла к выходу, два шага, всего два шага – две ступеньки в никуда.

Она глянула деду, в глаза, он стоял с ней рядом. В упор смотрели друг на друга. Медленно повернулась к нему в профиль так, чтобы он успел увидеть и рассмотреть всё её лицо…

Автобус заскрипел, завыл тормозами, остановился. И она улыбнулась… Глаза, губы говорили. …Ну, что? И ты дед расстроился? Где красавица? Нет её, и не было. Вот она, я, какая. Воот, такая. Вот мой портрет! И вот моё второе лицо. Вот моё первое и единственное лицо…

Дед первый вышел из автобуса, и подал руку своей бабуле. А она… А она, красивая и пышная… Улыбнулась. Посмотрела деду в глаза. Ей стало весело. Кивнула симпатичной головкой, повернулась резко, ещё раз показала профиль. Остановилась. Замерла, что бы дед её запомнил такой.

Пошла в свою сторону на улицу, которая уходила вверх в горы. Дед с женой пошли к мосту, тоже домой.

Жена, Штирлиц, заметила, что дед как – то непривычно резко расстроился, спросила, как зуб, посочувствовала, что, наверно, «заморозка» так быстро отошла, а боль тут как тут долбанула деда по его почти «босой» голове. А у неё у бабки ничего не болит. Молодец, доктор хорошо сделал. И зуба нет, и не болит…

– Не болит! Не болит, а красный!

С дуру двадцать, выпалил вдруг осерчавший дед.

*

Он сидел в своей любимой беседке, дышал изабеллой. Она всегда издает аромат в сентябре. Сидит и радуется, райскими кущами сладкого и душистого винограда.

Двуликая преподнесла ему урок. Молча, подарила… Что и какой он и сам не знал. Лицо. То второе. Он запомнит его надолго.

Грусть в губах. Разрез этих губ уходил к скуле, он резал щеку, и она просто рыдала от этих разрезов, самых краешках этих вишневых… …В античных театрах были маски для постановки трагедий, искусно сделанные талантливыми ваятелями. Но это сцена. Да, слёзы, да театр, игра актеров. А тут жизнь… Глубокая трагедия театра Жизни. Но ей это зачем?!

… Нижняя губа вывернута, как будто пьяный хирург-ветеринар, влил туда человеку тройную дозу силикона. А подбородок скрыл бороду и висел, как вторая борода Маруси – буфетчицы – продаёт на разлив бочку пива в пятидесятых годах.

Глаза в профиль, разрез глаз восточный, как у Нефертити, но у египетской царицы-красавицы, таинство красоты, женщины юной, светящейся красоты, а тут разреза глаз нет, не разрез – надрез робкий, как у слепыша. Зачем слепышу глаза? Зачем в глубине под землёй?! Такими глазами свет не увидишь. Не осчастливишь. Никого не очаруешь.

Не вызовешь праздник в душе.