– Посмотри. Весь класс улыбается, все взрослые, ему, Мишке, а ты, ты один хотел лишить всех нас этой улыбки, радости. Отнять её у людей…

И забияке стало так плохо, так противно самого себя, как ещё ни разу никогда не было. Даже тогда за дверью, его выгнали из класса, когда получив двойку, огрызался, и он стоял, клевал носом, молчал и думал. Лучше б уже за уши отодрали, что ли…

Речушка Ипуть виляет. Блудит в зарослях, завалах. Иногда в самой середине реки вдруг торчат огромные скрюченные корни – огромные – преогромные коряжины, судорожно хватающиеся за воздух, ища опору, землю. А она здесь слабая, песчаная и болотистая. Вода прозрачная, хотя коричневая, с блёстками отраженного синего неба, да искорками зелени.

Нашу байдарку медленно тащит по течению. Под килем проносятся рыбёшки, зелёная трава, согнутая течением. Появилась поляна – солнечная светлая. И на краю, над обрывом, стоят дубы, дубки, чуть дальше – сосны. Мы делаем остановку, ставим палатку. Разжигаем костёр.

Васильевич живёт где-то рядом в деревушке Романовка. А прямо за его домом тянутся луга заливные, болота, а чуть поодаль – лес.

Он, учитель, очень любит строгать, пилить, всегда, в свободное время что-нибудь мастерит. От него – то мы и узнали, что в речке Ипуть, есть морёный дуб. Ему цены нет, но он у нас никому не нужен. Говорят, что ещё до революции, немцы предлагали речку сделать судоходной, а всё, что из неё достанут, заберут себе, как бы за работу. Дуб хотели увезти.

– У Васильевича калитка, стол, табуретки сделаны из этого дуба. Сырой он пахнет силосом и режется стамесками, рубанком, как капуста, но высохнет, железнеет и звенит как металл. Крепкий – ничего его не берёт. Ни время, ни червь короед.

Всё сделанное из этого дерева, чёрно-серое, с искорками, сверкающими на солнце.

Чем ближе к сердцевине, темнее, и больше коричневого свечения, как серая патина серебра. Но на стене у него, висит деревянная пластина, говорит он, дощечка такая, подарил художник, мастер, приезжал к нему. Гостил долго. Сам пилил, строгал, рубил топориком, таким маленьким, потом собрал всё в рюкзаки, и увёз.

– Это он рассказывал ещё, когда был у них в городе.

– А сейчас сидели у костра, тихо позванивали комарики. Кто – то уже дремал.

Стояла какая-то загадочная тишина. Вдруг над обрывом зашумела, зашуршала земля.

Ожили от огней костра, красным светом корни огромного, древнего, дуба – великана. Он ещё крепко стоял на высоком уступе горы, но река шумела, булькала, бурлила, плескалась, унося песок, дёрн, землю. Трудно, ох и трудно держаться за землю …

… И уже ветер свистел. Выл в обнажённых корнях.

Прошли годы.

Десятилетия.

Грозно падали и взрывали воду реки, падающие камни, валуны, огромные клочья дёрна и земли, летевшие с обрыва.

И дрогнули листья, замахали, закачали в отчаянии руки – ветки. И ничего уже не смогло удержать этого богатыря на его земле.

Огромный, могучий, он с шумом и грохотом, рухнул в воду, с треском махнул поперёк реки, бурной и звенящей. Мириады солнечных брызг сверкнули и озарили, каким – то сияющим скорбным светом. Вода больно рванула листья, ветки, кору, и со стоном расплескалась. Белой пеной – саваном сомкнула свои объятия, и потащило, поволокло его на самую глубину. Здесь, в этом месте речушка была могучей и полноводной, когда-то в далёкие годы, суда бороздили её воды, те, сотни лет, тому, когда и другие дубы подпирали небо.

Жизнь медленно уходила куда – то далеко…

Листья, ветки, всю крону унесло течением. И у желудей уже не было сил держаться за родные веточки родного дерева. Всё глубже затягивало ствол в глубину ила и песка…

Время уходило.

А.

Сверху ещё падали молодые дубки.

Всё реже лучи солнца пробивали зеленовато коричневую толщу воды.

Дуб вспоминал зелёные пригорки, как после дождя сбегали ребята – ручейки, к речушкам – девушкам, как устраивали песни и говоры вместе, как шумели, журчали, их разговоры говоры весной, шумели и спорили после проливного дождя.

А он был совсем молодым, могучим, было ему тогда всего три столетия.

У его кроны прятались от бури, ветров молодые дубки, красавицы берёзки. Они перешёптывались с ветерком и гладили своими листочками птиц, а те птахи пели свои песенки – трели. Извещали о наступлении дня.

Птицы, своим молчанием предупреждали о приближающейся бури.

Гудит, воюет буря, льёт косматый летний дождь, срывая листочки. Ломает ветки. Скрипел дуб, но стоял. Гудел, но не плакал. И вот, впервые за столько веков, его ветки, не он, застонали, когда ушла земля из – под ног. Покинула земля, обнажились корни – труженики.

Корни уже, крепкие, могучие, не смогли удержать, изменить что-то, сохранить жизнь. А. Он хотел её, жизни, ветра, бури, чего угодно, только ни этого бездействия, бессилия над собственной судьбой.

Вспоминал о своём пригорке. Траву, у его корней. Длинные ползучие стелились, они эти стебли ниточки, травы молодилы. Помнил и травки, как розочки зелёно голубого цвета, которые росли прямо на сухом песке. И, даже грибы – поганки, которыми лечили свои недуги и люди и олени. Он, дуб, помнил, как много – много солнышек, как лучики зайчики, на его шершавом тёплом стволе…

А сейчас совсем темно, свет сюда не проникал. Совсем. Только редко какая ни будь заблудившая рыбёшка в темноте таращила свои сумасшедшие глаза, в этой кромешной тьме, да рак двигал грустными глазами, ища место для зимовки. Всё заилило. Занесло песком. Совсем черно. Даже воды уже не было.

Что-то смрадное. Сырое. Душное. Тяжёлое…

Ушла ещё одна, а может и не одна сотня лет.

Однажды появился, проявился, какойто гул.

Гул Земли. Так она подавала голос, когда тааам, на верху, по земле скакали всадники на рысаках, с большими как ветер гривами.

Топот гулкий затих. И всадники и люди в тени, а может на солнышке прилегли отдохнуть…

Грустно.

А жизнь идёт.

Проходит мимо.

Однажды послышался еле уловимый всплеск. Может, почудилось. Непонятно, вода или светлая жизнь, совсем рядом, возвращается?

Тоска.

По той жизни.

Солнечной…

Как-то сразу и вдруг, появилась вода, большая вода, бурная, мутная, с песком, галькой бушевала. Долго буянила. Так бывает только весной, когда дожди и ливни, уносят остатки снега.

П о л о в о о д ь е.

Чистая, прозрачная вода, рыбки стайками проносятся, раки то ползают, то как – будто от кого – то удирают, стрелой проносятся мимо ствола.

Потом светящийся лучик пробил толщу воды до самого дна. И осветил его. Ствол весь, на всю его длинную, могучую высоту, лежащую на дне.

Дуб ободрился, ожил. Повеселел, и, вот они, радостные дни, когда на его стволе, серебрились рябью водяные зайчики – солнышки.

Пролетели, пронеслись ещё годы, время течёт уже рядом с ним. Он это видит и слышит.

… Вытащили его тяжёлого, заилённого, без веток, один ствол. Ручьями стекали с него потоки радости. Они сверкали на солнышке, переливаясь бликами граней, горного хрусталя, слезами матери, у которой прошла кризисная ночь больного ребёнка…

Он лежал и плакал, он плакал и смеялся. И, теперь видел, как рядом, совсем близко, падали деревья и его сородичи дубы. И совсем ещё маленькие, дубки. Совсем молодые.

Вот спилили трухлявые старые липы. Они все сгорят, но принесут людям последнее, что смогут.

Тепло.

Потом снова лягут в землю. И, и новая жизнь, зелёная травка, листья, щебет птиц. А может, развеет по ветру, и не собрать Себя воедино. В одно целое, не увидеть и не почувствовать, что ты это – Ты.

Пошли дни. Побежали. Полетели…

Ствол лежал в тени. Просох. Согрелся.

Пришли мужики. И, и, пошло дело, пошлаа работа.

Долго ходили, смотрели, выбирали какие – то особые спилы. А один, глазастый, смотрел и отбирал – метил торцы спилов. Потом колол на тонкие плашечки – дощечки, долго рубил маленьким топориком, заворачивал в брезент и прятал в рюкзак. Все заготовки лежали в подвале, потом перекочевали в подпол, а сам мастер работал на дворе, в холодочке, в тени большой могучей липы. Он брал дощечку, долго строгал, шлифовал её, покрывал каким – то составом, а дощечки были уже почти сухими. Готовые плашки заворачивал в тряпочку. И в свой рюкзак. Вот мастер выбрал самую широкую и толстую, долго её шлифовал и вот она, скорее это был по цвету и окрасу – агат. То тёплый как дерево и почти прозрачный как агат. Края дощечки тёмные, почти фиолетовые. Необычный цвет для дерева, и дальше чёрный с коричневатыми прожилками, но полоски круглые, годовые кольца просвечивали и мерцали как лунный камень, со звёздочками. Но у агата линии ломаные, как грани кристаллов.