– Значит, вы и сами в некотором роде гадалка? – попытался улыбнуться Кошкин.

– Нет. Я просто знаю, – отмахнулась Нина от него, как от навязчиво мухи. -Задавайте ваши вопросы, меня завтра разбудят чуть свет.

– Я их уже задаю, если позволите, – любезничать с нахалкой хотелось все меньше, но Кошкин пока держался. – Чья это была идея, позвать Агафью для гадания?

– Старицкой, – не задумываясь, ответила девушка.

– Старицкой? – переспросил Кошкин. – Вы уверены, что не второй вашей подруги – Феодосии?

Удивился, потому что Люба утверждала, будто веские причины погадать имелись именно у Феодосии, а не у нее. Впрочем, рядом сидела начальница института, а Люба достаточно хитра, чтобы все свалить на покойную подругу…

– Уверена, – однозначно ответила Нина. – Зачем ей гадать – не знаю. На женихов, наверное.

Девица презрительно скривилась.

– Юшина! – тотчас взвилась на «обвинение» Мейер. – В конце-то концов! Как только вам не стыдно наговаривать на подругу! Люба никогда бы не стала подобным заниматься! Она лучшая ученица на курсе, вам до нее расти и расти!

– Она мне не подруга.

На что госпожа Мейер обрушилась новым потоком упреков. И снова слушала ее Нина столь отстраненно, что выдохлась Анна Генриховна довольно быстро. Под конец, совсем по-женски всплеснула руками и попыталась найти поддержку у Кошкина:

– С Юшиными никакого сладу нет! Неуправляемые! Право, даже не верится: отец – герой Битвы при Софии, а дочери одна другой несноснее!

– Не смейте говорить о моей сестре! – Нина вспылила столь отчаянно, что Кошкин даже не ожидал.

А Мейер побледнела, сжала губы в нитку:

– Юшина, это перешло все границы! Вы!..

– Анна Генриховна, позвольте, – перебил Кошкин, устав слушать пререкания, – сестра Нины тоже здесь учится?

– Слава Богу уже нет! Окончила курс пять лет назад. А впрочем, ваша сестра, Нина, и то под конец обучения взялась за ум, за манеры, за свое будущее – и стала воспитанным человеком! А вы!..

Кошкин подумал, что сейчас его голова просто взорвется. От мигрени, от взвинченного голоса Мейер, от нудного обсуждения совершенно неважных для следствия вещей.

– Анна Генриховна, снова прошу у вас прощения!.. – перебил он, с трудом возвращая беседу в нужное русло. Собрал остатки сил и заговорил со свидетельницей ровно и любезно, уж насколько мог. – Нина, когда вы с соседками привели Феодосию в лазарет, показалось вам, что доктор Кузин чем-то взволнованным?

– Да, может быть…

– Вы не догадываетесь чем?

Тяжелый взгляд Нины отчего-то сделался особенно недружелюбным. И она некоторое время молчала, будто и правда старалась вспомнить. Но покачала головой отрицательно.

Впрочем, Кошкин сообразил, что и эта девица начала скрытничать и недоговаривать. Что же за тайны они здесь скрывают?

– Хорошо. Видели ли вы в лазарете доктора Калинина? – спросил он уже прямо.

– Нет. Ума не приложу, откуда он там взялся. Его не должно было там быть – его давным-давно уволили.

– Тем не менее он там был. Должно быть, они обсуждали что-то серьезное с доктором Кузиным – оттого второй был встревожен. Может быть, даже спорили. А может быть, у Калинина было оружие в тот момент. У вас, Нина, есть соображения, где он мог прятаться, когда вы привели Фенечку?

Нина пожала плечами:

– Скорее всего, в кабинете – туда из лазарета дверь ведет.

– Вы видели, как захлопнулась дверь в кабинет? – уточнил Кошкин.

– Нет, ничего такого я не видела.

– И все же допускаете, что двое врачей спорили, и один даже мог угрожать другому револьвером?

И вдруг Нина, хоть и без энтузиазма, заявила:

– Калинин имел зуб на Кузина – это все знают.

– Юшина! – снова взвилась начальница института. – Доктор Калинин был крайне приличным человеком! Он спасал жизни! Как у вас язык только поворачивается плохо говорить о покойном!

– О покойниках либо хорошо, либо ничего, кроме правды… – мрачно усмехнулась Нина.

На подобное кощунство даже госпожа Мейер не нашлась что ответить, и как пристыдить Юшину еще больше. Только пообещала, дрожащим от напряжения голосом:

– Мы об этом еще побеседуем с вами, Нина! Позже!

– Анна Генриховна! – счел нужным вступиться Кошкин. – Все сказанное свидетельницами сегодня – чрезвычайно важно для следствия! Если я узнаю, что к любой из ваших воспитанниц были применены наказания за их заявления… право, у меня появятся основания думать, будто у руководства института есть что скрывать! И мне придется доложить об этом графу Шувалову.

Мейер испепелила его взглядом, но – отозвалась дружелюбно:

– Ну что вы, Степан Егорович, мы не наказываем наших девочек. Как вы могли такое подумать? Некоторые из них достойны наказания, весьма достойны! И все же Павловский сиротский институт – богоугодное заведение. Мы не бьем воспитанниц хворостиной и не морим голодом. И коленками на горох, поверьте, тоже не ставим. Если и есть какие наказания – то не сверх того, что указано в Уставе.

Отчего-то после этих слов Кошкин обеспокоился за судьбу Нины по-настоящему. Хотя прежде, признаться, лишь надеялся, что его заступничество расположит Юшину к нему, и она сделается доброжелательней.

Но нет, девица только холодно усмехнулась: видимо, и наказание ее не страшило.

Кошкин продолжил:

– Нина, вы обмолвились, что доктор Калинин имел зуб на доктора Кузина, как вы выразились. Что вы имели в виду?

Девица не смутилась и ответила запросто:

– Все знают, что прежде Калинин был главным врачом. А после его уволили, и место досталось Кузину. Ну а Калинина – земским врачом в дальнюю губернию отправили.

– За что Калинина уволили?

Нина только пожала плечами.

– Это все лишь ваши домыслы, Юшина! – разумеется, не могла смолчать госпожа Мейер. – Доктор Калинин сам просил освободить его от должности! Есть документ! Не верьте этой девочке, Степан Егорович!

– Анна Генриховна, вы ведь, кажется, не помнили, когда и почему доктор Калинин лишился места?.. Выходит, помните все же? И про документ помните? Так вы мне лгали?

Кошкин с деланным изумлением смотрел в глаза начальнице института и наблюдал, как она стремительно бледнеет и не знает, как оправдаться.

– Я не лгала, разумеется… я никогда не лгу… я вот только что припомнила о документе!

– Не сомневаюсь! – отрезал Кошкин. И снова заговорил с Ниной. – Расскажите, когда вы привели Феодосию в лазарет, окно было открыто или заперто?

– Заперто, – пожала плечами Нина. – Еще недостаточно тепло, чтобы окна ночью открывать.

– Вы это хорошо помните?

Нина утомленно вздохнула:

– Я даже помню щеколду, на которое оно было заперто. И вы ведь не думаете, что кто-то вскарабкался на второй этаж по отвесной стене, когда рядом есть черная лестница!

Теперь уж Кошкин неопределенно пожал плечами, с интересом наблюдая то за девушкой, то за начальницей института:

– Я слышал, что черная лестница на ночь запирается. Не так ли, Анна Генриховна?

– Разумеется! Каждый вечер в девять часов все двери заперты! – горячо согласилась Мейер.

На что Нина снова холодно и самодовольно улыбнулась.

А Кошкин спросил:

– Нина, раз вы так хорошо помните окно в лазарете, подскажите, что стояло на подоконнике возле него?

Даже начальница института, забыв поджать губы, ждала ее ответа с интересом. Но Нина покачала головой и как будто вполне искренне отозвалась:

– На подоконнике ничего не было. Он был пуст.

Когда с допросами было покончено, шел восьмой час утра, и, по-хорошему, следовало начинать новый рабочий день. Рядовым полицейским не позавидуешь, но Кошкин, слава Богу, вполне мог поехать домой и, если и не завалиться спать, то хотя бы умыться, переодеться и позавтракать, прежде чем вернуться на Фонтанку.

Однако прежде следовало закончить здесь. Кошкин вернулся в лазарет. Тела уже увезли, но менее ужасающей комната выглядеть не стала. Всюду была кровь – и на полу, и на стенах, на койках, на многочисленных склянках. На том самом окне с подоконником тоже имелись брызги и потеки. А вот никаких существенных улик больше так и не нашлось. Кошкин даже, взглянув строго, поинтересовался у Костенко: