Ну а для Кошкина это было сигналом, что Люба Старицкая слишком хорошо умеет притворяться, чтобы верить ее показаниям на сто процентов. Кошкин сделал пометки относительно тех показаний в своем блокноте и снова спросил:

– Доктор Кузин показался вам взволнованным, не таким, как обычно, когда вы его увидели ночью?

– Да, – тотчас согласилась Люба, – он был чем-то напуган, так мне показалось. Даже впускать нас сперва не хотел, пока не увидел Фенечку.

– Напуган? Чем же он мог быть напуган в собственном кабинете, как вы думаете?

– Право, не знаю… – смутилась Люба, – мне подумалось, что он спросонья, может быть.

Кошкин же рассудил иначе. Неужто Кузина уже тогда держали «на мушке», и он справедливо опасался за жизни девочек? Поэтому не хотел впускать?

Или же просто опасался, что они помешают деликатной беседе?.. Впрочем, если он выглядел напуганным, то, скорее, первое.

– Вы заметили кого-то еще в лазарете, помимо Кузина? – уточнил все-таки Кошкин, не особенно надеясь на положительный ответ.

И только теперь девушка повела себя странновато: встревожилась и быстро оглянулась на начальницу института. Будто спрашивала разрешения. А после вдумчиво кивнула:

– Вы ведь о докторе Калинине говорите? Мне Агафья сказала. Его самого я не видела, но дверь в соседствующий с лазаретом кабинет была приоткрыта и вдруг захлопнулась сама собой, когда мы вошли. Совсем тихо, не знаю, видели ли это другие девочки…

– Может быть, это просто сквозняк? – предположил Кошкин.

– Едва ли… окно было закрыто.

– Вы точно помните про окно?

Люба снова кивнула, теперь уж не раздумывая.

– Оно не могло быть открыто хотя бы потому, – объяснила девушка, – что на подоконнике стоял хрустальный флакон, очень красивый. Граненый, с золотой змейкой, обвитой вокруг горлышка. Кто же станет ставить такую красоту на подоконник у открытого окна?

– Флакон?! – Кошкин и Мейер, кажется, воскликнули одновременно.

А Люба растерялась:

– Вы разве не нашли его, Степан Егорович? Очень красивый флакон, я еще удивилась, откуда такой в лазарете. Скорее для духов, чем для лекарств.

Кошкин изо всех сил напрягся, пытаясь вспомнить – но больная голова всячески мешала это сделать. Однако он и в таком состоянии готов был поклясться, что подоконник совершенно точно был пуст, когда он вошел в лазарет. Запачкан потеками крови, но пуст. Флакон, разумеется, мог упасть – и внутрь комнаты, на пол, и наружу, на газон. Следует непременно расспросить полицейских, которые нашли следы от мужских ботинок, не попадался ли им еще и флакон…

Или все гораздо проще?

Он вопросительно, с возрастающим подозрением посмотрел на госпожу Мейер. А она, конечно догадываясь, что сейчас последуют обвинения в ее адрес, уже пыталась оправдаться:

– Вы что-то путаете, Люба! Определенно путаете, потому что я была в лазарете вскорости после вас, и никакого флакона там определенно не видела!

Люба смутилась. Пробормотала, ниже наклонив голову:

– Наверное, и правда я путаю… простите, Степан Егорович.

И снова подняла осторожный взгляд на Кошкина, ясно говоривший, что ничего она не путает.

Кошкин отложил перо и потер виски, по горло сытый этими недомолвками. Но тему флакона решил пока оставить.

* * *

Ни револьвера, ни беспорядка в лазарете Люба Старицкая, как и ее подруга, тоже не смогла припомнить. Значит, напали на докторов и развязали потасовку после их ухода. Хотя кто-то посторонний – уволенный доктор Калинин и кто-то еще, третий – определенно уже был в лазарете. Точнее, прятался в докторской.

И Кошкин все не мог понять роли Калинина. Неужто он прежде был нападавшим, а уже потом стал жертвой? Пока что все на это указывало…

Открытым же оставался и вопрос, как они забрались в задние. Хотя у Кошкина имелись подозрения на этот счет.

Как бы там ни было, Люба Старицкая была отпущена. Но госпожа Мейер вместе с девушкой не вышла: осталась, чтобы, как догадался Кошкин, что-то ему сказать. Сейчас начальница института даже выглядела немного заискивающей.

– Вторая соседка Фенечки, Нина Юшина, она… как бы вам сказать… девочка очень непростая. Нине остался всего год до окончания общего курса, и, конечно, за это время наши преподаватели успели кое-как обуздать ее нрав… право, видели бы вы ее раньше! Но и теперь! – Мейер сжала ладони в кулачки и заговорила проникновенно и горячо: – Степан Егорович, я обязана вас предупредить, что Юшина – испорченная от рождения, злая и жестокая девочка! К тому же она патологическая лгунья! По правде сказать, вам следует вовсе отказаться от беседы с нею – ибо правды вы не услышите ни слова!

К словам Мейер Кошкин отнесся скептически и, конечно, все равно потребовал привести Нину Юшину. Ему даже любопытно было взглянуть на якобы «испорченную от рождения патологическую лгунью». Учитывая, что все допрошенные им за сегодня дамочки всячески лгали, изворачивались и сами себе противоречили, в лице Нины его ждала или дьяволица во плоти, или та, кто, наконец, расскажет правду.

А девушка действительно сумела произвести впечатление. На вид ей было шестнадцать или семнадцать, маленькая, слишком худая, черноволосая и небрежно причесанная. Явилась она в платье с мятой юбкой и в запачканном переднике, на что громко обратила внимание начальница института и добрые минуты три отчитывала ее и стыдила. Кошкин не вмешивался. Да и слушала выговор мадемуазель Юшина так, словно была глухой – ни один мускул на лице не дрогнул.

Все это время, к слову, она смотрела не в пол, как Старицкая, и не с наглым интересом, как Сизова. Опустив голову, Нина Юшина из-под бровей мрачно, холодно и не мигая так долго взирала на Кошкина черными глазищами, что он невольно припомнил сказанное о ней Агафьей Сизовой. Ведьма черноглазая. Да только не ведьма, а, скорее, затравленный волчонок – именно такое впечатление производила девушка.

Кошкин, однако, избалованный женским вниманием, к таким взглядам не привык – будто она заранее его за что-то ненавидела. Да и дело требовало свидетельницу к себе расположить: он заговорил с ней куда ласковей, чем с прочими.

– Нина – очень красивое имя. С восточных языков переводится как «царица». Это матушка дала вам имя или отец?

Не сработало. Девица даже не моргнула. Отчеканила сухо:

– Последнее, что я хотела бы знать о родителях, так это кто из них выдумало это имя. Ненавижу свое имя.

– Нина! – одернула Мейер. – Я же говорила вам, Степан Егорович, какая она грубиянка! Неблагодарное дитя! Вы не слушайте ее, родители девочки были весьма достойными людьми, насколько мне известно. Батюшка – офицер, погиб при Софии2. Награды имел! Матушка грузинских кровей, тоже благородного сословия. Непросто ей пришлось, как овдовела… подорвала здоровье, воспитывая вот эту вот! Словом, сирота теперь Нина. Я бы ее и пожалела, охотно, но Любонька вот тоже сирота, и судьбы у девочек схожие. Но какова Люба, и какова она! Любонька такой хорошей девушкой выросла – и прилежная, и аккуратная. И на лицо красавица. А эта?! Вы хоть на руки ее поглядите, Степан Егорович: она будто отродясь ногтей не чистила!

Кошкин невольно скользнул взглядом на девичьи ладошки – и правда непохожие на руки изнеженной институтской барышни. Руки были с кровавыми заусенцами и обкусанными ногтями, под которыми, вдобавок скопилась черная кайма из грязи.

Кошкин даже почувствовал себя неловко и тотчас переменил тему.

– Ваши подруги, Нина, сказали, что в гаданиях вы не участвовали. Отчего же? Разве предсказания судьбы не кажутся вам, по крайней мере, забавными?

– Не кажутся, – отрезала та. – К чему предсказания, если я и так все про себя знаю. И как все закончится, тоже знаю.

Она перевела взгляд и выразительно посмотрела на Мейер: начальница института поджала губы еще сильнее, чем обычно.

И впрямь странная девушка.