– Девочка сейчас придет, – сказала она, усаживаясь на прежнее место. Поджала губы и сцепила пальцы в замок. Но вдруг не выдержала и пылко высказалась: – тон вашей беседы с Агафьей был просто… просто возмутительным! Я прошу и требую, чтобы вы были с девочками мягче!

– Прошу прощения, – не стал спорить Кошкин. Госпожа Мейер явно не представляла, что такое допрос, и насколько мягок он нынче был. После тоже сел и, пользуясь тем, что они наедине, спросил: – Анна Генриховна, а ведь вы были на месте преступления первой после девушек, не так ли?

– Вероятно… – Мейер явно занервничала.

– Так это вы открыли окно?

– Нет. Я ничего не трогала. Увидела ту картину… ужасающую картину и тотчас вышла. Заперла на ключ… ключи от всех помещений у меня всегда с собой. Заперла, чтобы ни одна девушка не вошла случайно и не увидела… этого. А после сразу направилась в дворницкую и велела позвать полицию.

– Мне вот что не дает покоя, – Кошкин въедливо смотрел в лицо начальницы, – если окно было открыто до вас, значит, это сделал убийца. Больше некому. Но зачем? По стене на второй этаж влезть невозможно, да и зачем, если спокойно можно спустится по черной лестнице. Так зачем он открыл окно?

Мейер в замешательстве пожала плечами:

– Может быть, выбросил оружие? Я слышала, под окном что-то нашли.

– Нет, пока ничего существенного не нашли. Но ищут. И даже, если во дворе действительно найдут оружие, убийца скорее всего выбросил его, уже будучи внизу. Так что с окном?

– Вероятно, хотел, чтобы вы думали, будто он спустился все же через окно, а не по лестнице.

– Да, вероятно, – согласился Кошкин. – А что находится на третьем этаже, над лазаретом?

– Там классы для занятий, ничего особенного… и ночью они заперты, разумеется.

Да, заперты. Как и выход с черной лестницы. А у госпожи Мейер имеются ключи от всех дверей в этом заведении, в чем она сама только что призналась.

Начальница института как будто что-то скрывала или побаивалась, что ее подопечные скажут лишнее… Это не давало Кошкину покоя. Однако он признавал, что навязчивые мысли могут быть лишь издержкой профессии – относится ко всем и каждому с подозрением. Едва ли эта немолодая и почтенная дама замешана в чем-то столь ужасном, как разбойное нападение и убийство… скорее, скрывает некие огрехи в своей работе, малоинтересные для полиции.

Как бы там ни было, переживать за вторую девушку Анне Генриховне явно стоило меньше – в отличие от Агафьи, Люба Старицкая вовсе не была разговорчивой.

– Сколько вам полных лет? – уточнил для начала Кошкин, дабы заполнить бумаги по всем правилам.

– Семнадцать, – чуть слышно прошелестела девушка.

– Родители живы?

– Нет, – голос сделался еще тише. – Батюшка был офицером, погиб на войне, под Кушкой. И матушка через два года после него, от чахотки. Когда сиротой осталась, приняли на курс, как дочь погибшего в бою офицера. С тех пор я здесь…

Удивительно, но, несмотря на разницу в два года, старше Агафьи Сизовой она не выглядела. Люба Старицкая чем-то неуловимо напоминала погибшую девицу Тихомирову – крайней субтильностью телосложения и мелкими чертами лица. Неудивительно, что они были подругами. Последнее, впрочем, известно только со слов Агафьи Сизовой, и Кошкин поспешил уточнить:

– Вы хорошо знали Феодосию?

– Фенечка действительно скончалась? – она подняла на Кошкина полные слез глаза.

– Да… мне жаль, – неловко пробормотал Кошкин.

– Господи… Агафья так и сказала – и про Фенечку, и про доктора Дмитрия Даниловича – а я не верила до конца… Да, конечно, мы были подругами – Фенечка была самой лучшей подругой на свете… право, не знаю, как стану жить без нее, мы дружили с первого моего дня здесь.

– Мне жаль… – повторил Кошкин еще более неловко.

Если слезы Агафьи Сизовой вызывали в нем толику раздражения, то эту девушку ему было в самом деле жаль. И у него слишком сильно болела голова, чтобы искать тому другие объяснения, нежели наличие у нее хорошенького лица и абсолютной беспомощности перед этим жестоким миром. Даже Мейер не упрекала ее за слезы, а лишь тихо гладила по хрупкому плечу. Таких девушек всегда хочется защитить и пожалеть.

А впрочем, довольно для него дамочек, желающих показаться беспомощными.

– Что вы делали в ночь, когда все случилось? – спросил Кошкин куда более строго, чем стоило.

Люба всхлипнула, ниже наклонила голову, явно ожидая упреков:

– Вам Агаша, наверное, все уже рассказала… мы гадали. Нарочно Агашу позвали для этого. Так Фенечка захотела.

– А вы не хотели?

– Погадать? – Люба неуверенно повела плечом. – Кому же не интересно узнать о будущем? Но, право, я не особенно в это верю. Я лишь хотела поддержать Фенечку.

– У Феодосии были причины… узнать о будущем? У нее что-то произошло?

– Насколько мне известно, нет, – всхлипнув снова, ответила девушка.

А потом подняла глаза на Кошкина и явственно, так, чтобы он заметил, скосила их на сидящую рядом госпожу Мейер.

Неужто давала понять, что не может говорить при начальнице?

Однако. Кажется, у девицы Тихомировой и правда имелись причины для беспокойства. А эта хрупкая Любушка не так уж беззащитна – хитрить она точно умеет. А впрочем, этот талант от природы дан всем женщинам без исключения, даже самым юным.

– Хорошо, – озадачился Кошкин. И вернулся все-таки к намеченному плану вопросов: – Ваша подруга жаловалась когда-то на боли в сердце?

– Нет… но Фенечка вовсе редко на что-то жаловалась. Помню, как нынешней зимой она в жару и ознобе занятия посещала, а после вместе со всеми украшала музыкальный класс к Рождеству. Еще и других подбадривала, чтоб веселее были.

Жаль, но ближайшая подруга однозначно не подтвердила, что Тихомирова страдала больным сердцем: больше работы медицинскому эксперту по доказыванию естественной причины смерти. Но Кошкин сомнениям этот факт не подвергал. Не отравили же ее в самом деле! Кому могла помешать малолетняя девица, почти ребенок?

Когда после допроса выходила Агафья Сизова, Кошкин успел подозвать Костенко и коротко с ним переговорить. Велел сопроводить девушку, пусть и под строгим присмотром госпожи Мейер, до спальной комнаты, а после изъять в качестве улики эту ее заварку из мелиссы. Инциденты с обыкновенной, казалось бы, чайной заваркой в сыщицкой практике Кошкина, увы, уже случались…1

И все же смерть девушки виделась ему трагической случайностью, совпадением с разбойным налетом на докторов. Именно налет с убийством и следовало раскрывать в первую очередь.

– Чья это была идея – отвести вашу подругу к доктору?

– Нины, нашей соседки. А я, признаться, растерялась совсем… Быть может, если бы спохватилась сразу, то Фенечке успели бы помочь…

– Едва ли, – покачал головой Кошкин. – Не стоит вам себя корить. А Нина, выходит, знала, что доктор Кузин остался в институте этой ночью? – с сомнением уточнил он, потому как помнил: для генерала Раевского, к примеру, нахождение доктора на рабочем месте стало неожиданностью.

Люба Старицкая пожала плечами и неуверенно согласилась:

– Выходит, что знала…

Занятным было то, что госпожа Мейер ни разу не перебила девушку во время ее рассказа, не поправила и даже колких замечаний не оставляла. Она слушала молча, с явным сочувствием и то и дело почти что по-матерински гладила мадемуазель Старицкую по руке. Очевидно, что девушка была любимицей Анны Генриховны – в отличии хотя бы от Агафьи Сизовой. И едва ли дело лишь в ангельской внешности, приятных манерах и кротком нраве Любы, да в запутанном происхождении Агафьи – хоть и это наверняка сыграло роль.

Люба, без сомнения, была хитренькой девушкой. Знала, когда сказать, когда смолчать, когда пустить слезу, а когда проявить твердость. И это даже не упрек. Воспитывалась в сем учебном заведении Люба намного дольше Агафьи, с восьми лет, как она сказала. Видимо, было достаточно времени и причин, чтобы научиться.