Но, по крайней мере, можно было сделать вывод, что тот, кто расстрелял докторов, неплохо знаком с территорией института. Вот только черную лестницу на ночь запирали и охраняли, и как проникли внутрь без ведома сторожей, пока неясно.

Тем же путем Кошкин вернулся назад, в лазарет.

Нассон, пожилой доктор, давно зарекомендовавший себя превосходным экспертом, уже прибыл. Склонился над телом девицы Тихомировой, которым потребовали заняться в первую очередь.

– Естественная смерть, судя по всему, – заключил он, не обнаружив ни одной раны.

– Подруги говорят, с сердцем плохо стало, – сказал Кошкин, решив отмести прочие версии. – В шестнадцать лет. Разве такое возможно, Михаил Львович?

Доктор тяжело вздохнул, но пожал плечами:

– Все может быть. Девица худосочная, анемичная. Не исключено, что от рождения нездорова была. А потом, знаете ведь, Степан Егорыч, нынешняя молодежь чем только себя не травит. К нам недавно одну привезли – она, представьте себе, ртуть пила. На протяжении полугода, что ли. В книжках начитались, будто ухажерам их по нраву, когда кожа бледна, а взгляд, мол, одухотворенный… вот и травят себя всем, что в аптеке сыщут.

Кошкин мысленно согласился: в его ведомстве не так редки были случаи внезапной смерти девиц и дамочек, переборщивших со средствами по наведению красоты.

– Ртуть, говорите… – Допуская и эту версию, Кошкин невольно прошелся взглядом по шкафчикам со склянками, раздумывая, найдется ли здесь ртуть.

Разобраться было сложно: кто-то раскрыл дверцы шкафов, а многое из содержимого, хоть и не скинуто на пол, но находилось в большом беспорядке. Будто и здесь что-то искали, как в кабинете.

– Я для вашего спокойствия вскрытие проведу всенепременно, Степан Егорыч, не беспокойтесь.

Кошкин поблагодарил. Снова присмотрелся к осколкам шприца на полу:

– Что он ей вколоть пытался, Михаил Львович? – спросил Кошкин, кивнув на тело первого доктора.

Нассон привстал и поискал на процедурном столике у койки:

– Спирт… нитроглицерин… хм. Англичане кровяное давление снижают нитроглицерином. Действительно могло помочь, ежели б он вколоть это ей успел…

Нассон снова вздохнул оглядел лежащее на боку тело доктора. Потом прищурился и наклонился:

– У него кровь течет, Степан Егорыч, или мне мерещится с недосыпу?..

Кошкин, еще не поняв, что это означает, приблизился. Тоже наклонился. Рискнул тронуть тело и перевернуть на спину. И тут-то уже невооруженным взглядом стало видно, что кровь – алая, не запекшаяся – вытекает из раны в боку, до того закрытой и, видать, пережатой телом доктора. А он, в отличие от девицы, был не худосочным.

И кровь вытекала так, будто доктор вовсе не был трупом…

– Да он живой еще! – первым сообразил Нассон. – Кошкин, добудьте бинтов скорее! И экипаж, экипаж нужен! В госпиталь его везти и оперировать срочно!

* * *

Доктор Кузин оказался ранен в верхнюю часть грудной клетки, справа. Пуля прошла навылет, сердце и легкие как будто не тронуты, но задет крупный сосуд. Большая удача, что упал он на правый бок, тем самым замедлив кровопотерю. А быть может, это и не удача: Кузин уж точно разбирался в анатомии и знал, как падать… Другое дело, что, если б после ранения он не бросился помогать девице Тихомировой, а поспешил оказать помощь себе или позвал за кем, то сейчас наверняка не был бы на грани жизни и смерти. Но доктор на то и доктор, чтобы жизнь пациента ставить выше собственной.

Когда Кузина увезли, и увезли живым, впечатление это произвело на всех. Кошкин корил себя, что хотя бы пульс не прощупал у покойников, как явился. Он-то понадеялся, что это сделали до него, и, должно быть, понадеялся на это каждый из новоприбывших. Да и крови вокруг столько – и на полу, и на телах – что немыслимо было заподозрить, будто кто-то на этом побоище еще жив…

Даже генералам сделалось не по себе оттого, что они стояли здесь, в двух шагах, и вели беседы, покуда рядом умирал человек. А больше всех всполошился Тихомиров – он едва ли не за грудки схватил Кошкина, когда увидел:

– Он сказал, кто стрелял? Кто?!

– Он ничего не сказал, – Кошкин осторожно освободился от его рук. Проявил участие к горю и не стал усугублять: – он без сознания, и не известно, выживет ли. Когда придет в себя, разумеется, первым делом расспросим, что здесь произошло. Если придет.

– Придет-придет. Выживет! – заверил почему-то Раевский. – Раз уже «похоронили», то теперь, напротив, долго жить станет. И как только заговорит, доложите мне, Степан Егорович.

Кошкин не ответил. Попытки Раевского командовать на месте преступления вызывали в нем глухое раздражение. Да и оптимизма он не разделял, а потому решил вести дело без надежды на показания «воскресшего» доктора.

Тем более что начальница института как раз привела для допроса первую девушку.

Анна Генриховна предоставила свой собственный кабинет, что Кошкин счел бы большой любезностью, если бы госпожа Мейер, позволив ему устроиться за ее столом, вышла бы за дверь. Но нет, к его удивлению, дама, ровно держа спину, расположилась на стуле для посетителей и даже придвинула его чуть ближе к допрашиваемой девице.

– Я отвечаю за своих подопечных пред государем! – ответила она на немой вопрос Кошкина. – Разумеется, я не позволю остаться вам наедине с невинным ребенком!

И по решительному ее взгляду было понятно, что выпроводить ее из кабинета получится разве что силой. Конечно, под строгой указкой начальницы девушки будут куда менее разговорчивы, наверняка и половины не скажут того, что сказали бы тет-а-тет. С другой стороны, Мейер пока не сообщила о происшествии родственникам девушек – а как только сообщит… не исключено, что те вовсе запретят всяческие контакты с полицией.

Все воспитанницы Павловского института считались сиротами, однако Кошкин не сомневался, что родственники у них, по крайней мере у некоторых, все же имелись. Иногда и столь высокопоставленные, как у погибшей Тихомировой.

Кошкин смирился, хоть и с большим неудовольствием.

Во время недолгого, но эмоционального разговора с начальницей, «ребенок», надо сказать, рассматривала Кошкина самым бесстыжим образом, с головы до пят, и очень уж пораженной смертью подруги и убийством докторов отчего-то не выглядела. Девица вообще была примечательной во всех смыслах.

Назвалась Сизовой Агафьей Матвеевной и по говору ее было понятно, что в столице она живет не так уж давно. Да и прежде едва ли в ее воспитании усердствовали учителя и гувернантки. Девица была высокого роста, весьма и весьма в теле, теле вполне уже сформированном, как для школярки. На крепких щеках – яркий румянец, какого днем с огнем не сыщешь у столичных барышень. Но главное – волосы столь невообразимо рыжего цвета, что можно было бы заподозрить, что она красит их хной или еще чем.

Отвечала она на вопросы запросто и без тени смущения. Лишь иногда вспоминала о сидящей рядом начальнице и, конечно, тотчас начинала недоговаривать.

– Тятенька мой из дворян, – рассказала она о собственном происхождении, причем не без гордости. – Ихова семья богатая – и кухарка есть, и дом каменный. А до законов царя-батюшки Александра и крепостных держали, почти что тридцать душ. Тятенька мой по молодости в армии служил, в походы ходил, наград столько имеет – и не сосчитать. Старшие его дети тоже кто служит, кто в губернском городе хорошо устроился. А я… – она стрельнула опасливым взглядом на начальницу и сухо закончила: – младшая я средь них. По закону тоже Сизова. Маманя как померла, тятенька меня к себе забрал. Да не прижилась я у них. Не понравилось. Сама упросила учиться меня отослать – мне о ту пору двенадцать годков было, а сейчас пятнадцать.

Закончив, Сизова снова поглядела на начальницу, но та на нее не смотрела и даже ни разу не вмешалась в разговор. Только сжимала губы до того плотно, что они сделались почти что белыми.

– Агафья Матвеевна, вы уже слышали, что Феодосия Тихомирова умерла?