Забавно, но правда о ее рассветном происхождении поразила Лелля куда больше, чем весть о том, что ей исполнилось уже четыре века. Он смотрел на Бадо́ своими оленьими глазами так, будто подозревал обман, в чем, конечно, не мог признаться. Убеждать его Бадо́ не стала. Ей не было дела до того, поверит ли ей Лелль. А то, что она набросилась на него раньше… это лишь демонстрация силы и взрывного характера, которая повторится еще не раз.

– От прочих рассветных ведьм в общине друидов меня отличал не только дар. Никто и знать не знал, что я – полукровка, что кровь во мне смешалась лишь единожды. – Бадо́ напряглась, ладони впились в подлокотники трона, будто черпая в них силу для борьбы с самой собой. – Я родилась хрупким, недоношенным, болезненным ребенком. Я вечно сражалась с собственным телом, которое постоянно меня подводило. Частые хвори истончали мой и без того слабый организм. Вокруг меня всегда были то друиды, то целители, то лесные ведьмы, которые пытались укрепить мое тело силой всех четырех стихий.

– Но… как? Как Эрнмас, Туата Де Данная, могла родить слабую дочь?

Негромко охнув, Лелль прикусил язык и подался назад, будто опасаясь, что из пальцев Ткача Кошмаров вырвется обжигающее пламя.

Однако Бадо́, погруженная в собственные мысли, молчала. Сейчас она как никогда ясно осознавала, что чувствовала порой Морриган, понимая, что при всем своем старании не сможет тягаться с родной матерью. Понимая, что проигрывает ей во всем: в чистоте крови, в степени могущества, в колдовском искусстве.

А не понимать этого Морриган не могла.

«Может, таково проклятие нашего рода? Мельчать, пока не ослабеет совсем? Пока от силы Дану и силы Балора в тех, кто носит фамилию Блэр, ничего не останется?»

Бадо́ запоздало одернула себя: никакого «их рода» быть не может. Клиодна – еще одна почти бесполезная для мира сноходица. Ну и к чему привели ее попытки спасти людей от когтей Бадо́? А если бы в этом мире и вовсе не существовало Ткача Кошмаров, кого и от чего бы она спасала? Малышню от монстров из детских страшилок, запутавшуюся в собственных снах?

Что до Морриган… Либо она присоединится к Бадо́ и станет еще одной бессмертной, но не способной иметь детей…

Либо она умрет.

– В те времена ходили мрачные слухи о некоей болезни, которую распространяли напавшие на Ирландию Сыновья Миля. Хворь высасывала из нас магию, будто агилийская пиявка. Кто-то называл ее проклятием, хоть Сыновья Миля магии были лишены… Мать родила меня уже после того, как гойделы[4] ступили на берег Ирландии. И если ее и моих сводных сестер от колдовского проклятия могла защитить сила Туата Де Данная, во мне она была разбавлена. Может, в том и причина, почему я с рождения была так слаба. – Бадо́ осклабилась. – А может, судьба просто всегда была ко мне несправедлива.

Безумие, но на лице Лелля промелькнуло сочувствие. Как скоро он вспомнит, кому сострадает?

– Ребенком я чаще, чем того требовал организм, уходила в сны. Пряталась в царстве сновидений, строя там собственный маленький мирок. Я сплетала его из чужих грез и своих фантазий. Там я была великой ведьмой, способной и разрушать, и созидать. Там я была по-настоящему сильна. – Бадо́ помолчала. – Однажды я услышала о Туата Де Данная, которая ушла в сны… да там и осталась. Я нашла ее, чтобы спросить: может ли она забрать в царство снов и меня, чтобы я никогда больше не просыпалась?

– Вы действительно готовы были пойти на это? – тихо спросил Лелль.

Она посмотрела на него без тени жеманности и кокетства.

– А ты бы не хотел? Только представь… Ты можешь превратиться в стремительного гепарда и бежать так, что мир по обеим сторонам от тебя сольется в размытое пятно. Можешь превратиться в орла и взлететь на самую высокую гору. Можешь стать акулой и переплыть океан. Можешь воздвигать дворцы, призывать в пустыни оазисы, а то и вовсе стать целым миром.

Оленьи глаза Лелля сияли, будто слова Бадо́ могли каким-то образом стать явью и для него. Но всем людям рано или поздно приходилось столкнуться с жестокой реальностью.

– А потом ты просыпаешься и понимаешь, что твой разум заперт в хрупком, болезненном теле. Твоя колдовская сила скована предательски уязвимой плотью. И когда вокруг царит разруха и голод, пока Туата Де Даннан отчаянно пытаются спасти родную страну, ты можешь в любой момент умереть.

– Я понимаю. – Голос Лелля был словно шелест пера – мягкий, едва слышимый. – Знаю, каково это – ненавидеть собственную оболочку.

Бадо́ склонила голову набок. Хилый, слабый берсерк… Насмешка природы. Да и еще и, если ей не изменяет память, сын уважаемого вождя. Сколько насмешек он вытерпел от соплеменников? Сколько разочарованных взглядов каждый день ловил на себе? Сколько хлебнул горечи?

Но эта история – не о нем.

– Ты прав, мой мальчик. Я ненавидела собственное тело. Настолько, что хотела существовать вне всяких границ, выпустить свой дух на свободу.

Лелль охнул, безотчетно подавшись вперед.

– Верно, вы ведь не могли тогда стать ревенантом…

Бадо́ улыбнулась ему, как наставница, довольная своим учеником.

– Потому что полуночной магии тогда не существовало.

Сейчас подобное и представить сложно – особенно кому-то вроде Лелля, который с рождения чувствовал близость мира теней, и десятки, а то и сотни раз становился свидетелем полуночных чар. Однако в детстве и юности Бадо́ существовала лишь единая магия, что даровала своему народу богиня-мать Дану.

Только десятилетия спустя эту магию стали называть рассветной – когда появилось нечто противоположное ей.

– Поэтому я пришла к Каэр – Туата Де Данная, что и стала первой в мире сноходицей. Как же она обрадовалась мне! Нет, даже после потери любви всей своей жизни она не была по-настоящему одинока. Лебедушкой она плыла по океану грез и без помех проникала в чужие сновидения. За кем-то из людей она, по собственному признанию, лишь наблюдала, с другими вела долгие беседы, что оставались в памяти людей и поутру. Но жизнь переменчива, а сны сменяют друг друга, как и окружающие Каэр люди. Общим у них было лишь одно: рано или поздно, они уходили. Наступало утро, и Каэр искала иных визави.

– Звучит одиноко, – вздохнул Лелль.

– Сказал скальд, – рассмеялась Бадо́. – Разве бродить по свету, петь песни, рассказывать истории и день ото дня видеть десятки новых лиц – не твоя судьба?

– По-моему, вы путаете меня с бродячим менестрелем.

Улыбка застыла на губах Лелля, взгляд сделался испуганным.

– Я сегодня в прекрасном настроении и, так уж и быть, не буду обращать тебя в пепел, – благодушно пообещала Бадо́.

Успокоенным, однако, Лелль почему-то не выглядел.

Откашлявшись, сказал:

– Я не хочу покидать общину и Пропасть. С куда большей охотой я бы заперся в родном доме до тех пор, пока не сочинил бы идеальную песню. Которая стоила бы того, чтобы спеть ее всему городу.

Бадо́ лукаво прищурилась.

– Ты везунчик, Лелль. Тебе уже выпала такая возможность. Осталось лишь ее не упустить.

Скальд тоскливо озирался по сторонам, глядя на сомкнувшиеся кольцом вокруг него тени. Вездесущие, они повисали в воздухе, наполняли вечную тьму за пределами крепости или же воплощались в той или иной ее части – в резных колоннах, покрытых барельефами стенах и скамьях, на которых никто никогда не сидел.

Ничего, Лелль привыкнет.

В конце концов, к этой мрачной клетке пришлось привыкнуть даже свободолюбивой Бадо́.

Признавать ошибки нелегко. Видеть человека, которому собственноручно разбил сердце – не легче. Морриган привыкла считать себя человеком, которому неведом страх, но вот она, стоит на крыльце дома Файоннбарры, и не решается постучать.

Однако мысли о Бадо́ и брошенной ею так небрежно угрозе заставили Морриган резко выдохнуть и занести руку для стука. Костяшки соприкоснулись с дверью громче, чем ожидалось.