Эй, в оборону, эй, в наступленье,

Черный металл кораблей...

И дальше, вот до этого места: «Если пьешь сакэ — пей! пей!..» Главная ставка тогда все перемешала в знаменитом сообщении — и ложь и правду... Слушайте, по-моему, что-то холодно стало. Господин парикмахер, не закрыть ли двери? Кстати, нет ли тут поблизости, где пропустить стопочку? На стрижку отложено, а остальное я решил сегодня истратить. Остальное — не так уж его много... У-ух, холодно! Будьте добры, закройте дверь поплотнее.

Как будто обрадованный предложением пьяного об организации вечера маршей по радио, клиент перед зеркалом произнес:

— Правильная мысль. Мотивы этих маршей были тоскливы, они притягивали своей тоской. И все ушли на фронт, засучив рукава. Я любил мелодию «Иокарэн». Тоже грустная песня... Правда, я сам спеть не сумею, но помните, как она была популярна?

Подбривая шею клиента, парикмахер вставил:

— А верно, давно мы не слышали маршей.

— Ведь верно?—подхватил пьяный.— А если запоешь,— становится печально.— И он дружелюбно прислонился к плечу соседа. Шляпа покатилась по полу, замусоренному волосами. Пьяный придавил ее ногой.

— Петь нужно про себя, тихонечко... Многие так вот и умерли. Впрочем, я не люблю маршей. Дело не в них. Дело в душевном состоянии. Печально — в этом все и дело. Конечно, ничего особенного в этом нет. На стену лезть нечего, а только вспомнить, вспомнить нужно. Вот это и важно. Разве не так, господин клиент? Нельзя жить, закрывшись капюшоном... «Я — девица из канкана Гинза...» Слушайте, а как называется эта парикмахерская? Эй, господин парикмахер, я здесь по официальным делам. По правде говоря, Токио хорош... Как будто собрались старые знакомые. И лицо парикмахера знакомо... Где-то встречались... Маньчжурия и Сибирь широки ведь...

Пошатнувшись, пьяный схватился за ручку кресла и жидким голосом затянул:

И сегодня по бухте Кусуми летим... летим...

— Отлично поете,— Полушутя похвалил клиент.

Рассердила ли пьяного эта похвала, только он выпустил ручку кресла и, покачиваясь, опять приблизился к жаровне.

— Гм, хорошо пою... Да, таков и есть этот мир. Ой, что-то адски холодно... А дождь этот чертов еще не перестал?

— Какое там... Идет вовсю.

Теперь в кресло перед зеркалом уселся молодой человек в джемпере, а прежний клиент, расплатившись, поднял шляпу пьяного и положил на стол. Мужчина, вернувшийся из Советского Союза, отряхнул шляпу от пыли и нахлобучил ее на голову владельца.

— Который час?—спросил он.

— Что-нибудь около восьми, наверное.

Пьяный надвинул шляпу на глаза. Втянув голову в плечи, он затрясся мелкой дрожью; дрожала и рука его, когда он искал на полу свою недокуренную сигарету.

Тот, кого уже побрили, вынул из кармана зажигалку и протянул ее пьяному.

— Продолжать или не продолжать, да... Так говорится, а ведь по существу и то и другое — сплошная неопределенность... Какой идиотский холод. Вы уже домой?

— Да, собираюсь.

— Прошу передать привет вашей супруге.

— Ха-ха... Впрочем, благодарю за любезность.

И, ворча на дождь, зарядивший так некстати, он закурил и грузно уселся в кресло.

—. А эта Женщина... как ее... Офелия, что ли... совсем некрасива. Жалко ее, бедняжку. Тогда в Европе женщины тоже значили не слишком много... Все пела да пела, пока не утонула.

Мужчина, вернувшийся из Советского Союза, достал сигарету и закурил. Пьяный смотрел не отрываясь на красный огонь жаровни. Дождь, барабанивший по крыше, видно, усиливался.

А парикмахер, орудуя ножницами, разговаривал с юношей в джемпере:

— Видать, здорово хватил.

— Даже завидно немножко...

— Сумеет ли до дому добраться?

— Интересно, Хана-чян,— обратился он к женщине с перманентом,— где он живет? Его лицо мне что-то незнакомо. До этого он бывал у нас?

— Я не видала, — ответила женщина.

Пьяный вдруг забеспокоился, бросил сигарету, встал, дошел, шатаясь, до двери, толкнул ее, вышел, но через минуту воротился. С полей его шляпы капала вода.

— Здорово льет. Ух, холодно! Прямо нестерпимо.— Дрожа как в ознобе,^ он поставил ногу на край жаровни.— Нет, слушайте, где же тут можно выпить? А то ничем не уймешь эту дурацкую дрожь.

Все почему-то опять рассмеялись.

— Выпить? Да около станции в кабачке «Яёи»,— то ли серьезно, то ли в шутку сказал парикмахер.— У вас еще целый час в распоряжении; почему бы не сходить — пропустить стопочку.

— «Яёи»?.. Хорошее название. Там сидячие места?

~ ^Да‘

— В какой же стороне эта станция?

— А вы с какой стороны пришли?

— Откуда я знаю, с какой. Разве здесь не Угу-исуномия ?

— Что вы. Какая Угуисуномия. До Угуисуномии еще порядочно.

— Значит, на здешней станции фальшивая вывеска. Я прекрасно помню, что там написано: Угуисуномия.

— Да нет, вы неправильно прочитали. Здесь Накаи.

— Хе! О такой станции я и не слыхал. Когда переходишь железную дорогу, будет канава...

— Нет, нет. Здесь переход налево, как только выйдете со станции.

— Ну так что же здесь?

— Ох, что он мелет! Он же ничего не знает. Кац он доберется домой?

— Дело не в том, доберусь я или нет. Продолжать или не продолжать? Вернется такой, как я, или не вернется — вопрос не в том. Ведь правда? Продолжать или не продолжать... Ну, пойдемте, что ли, в этот «Яёй», пропустим по стаканчику. Пожалуйста... Прошу!.. Составьте компанию. Если пустите меня одного, мне будет обидно... горько. Ведь вы тоже из Сибири. Значит, в тех же местах побывали. Прошу вас, пойдемте вместе, прошу. Я вас не задержу. А тот приятель еще и стричься не начинал. С такой копной волос... на него уйдет времени уйма. Ну, давайте сходим! Хорошо?

Навязался пьяный и не отстает. Мужчина, вернувшийся из Советского Союза, что-то надумал и встал.

— Ну, ладно, идемте.

— Сдался наконец, Яомаса? — сказал парикмахер, держа расческу у шеи клиента и с улыбкой оборачиваясь к посетителям. Пьяный вскочил и обнял мужчину, которого назвали Яомаса. Оба вышли под дождь.

Дождь и в самом деле лил вовсю, да еще с ветром. Двое брели в обнимку. Все глубже нахлобучивал свою шляпу пьяный, дергая ее за пропитанные водой поля.

— «И сегодня по бухте Кусуми летим, летим!» — загорланил он вдруг с каким-то завыванием. Яомаса испугался.

— Эй, ты хоть не так громко. Да и вообще не нужно таких песен, перестань. Слышишь, э... э... голова!

— Хо-хо, «голова». Это хорошо. Но ты пойми: если я пою, это не значит, что я придаю песне значение. Мне все равно, что петь... Так, значит, это не Угуисуномия...

Косые струи дождя хлестали нещадно. Свет из близлежащих домиков выхватывал из темноты две бредущие фигуры. Но вот оба очутились по колено в блестевшей луже. Лужа, казалось, состояла из кусков цветного стекла. Трезвый Яомаса рассердился. Вскочив, он один подошел к стеклянным дверям домика, стоявшего у речки, и распахнул их. Тогда и пьяный, согнувшись, весь в грязи, поспешил за ним.

— Ты от меня бежать? Это же нечестно!.. Бросать боевого товарища!

И руки, и грудь, и колени — все у него было в грязи. Уперев оба измазанных локтя в стойку перед кастрюлями с блюдом «одэн», пьяный без стеснения заорал:

— Сакэ!

— Еще не напился? — сказала смазливая хозяйка, окинув взглядом пьяного и закрывая дверь, которую он оставил открытой настежь. Но пьяному было уже все равно, есть сакэ или нет. Пить в эту минуту расхотелось. Он чувствовал себя так, будто падал в преисподнюю, будто его всасывало в какую-то темную дыру.

— Горько нам было, да, но ведь проделали колоссальный путь... А что в конце концов осталось? Человек, называемый «я». Вот и все. Но я не отчаиваюсь, нет. Уж как-нибудь дотяну... даже если все меня бросят. Вот каков мир... Возвращаешься — и со всех сторон только белый дым... Эй, ты, алло!., алло!., а у тебя как там было?.. Вот те, кто там застрял, наверное, только и думают, как бы вернуться... А мне хочется показать им эту жизнь. Вообще есть вещи, о которых хочется сказать, да не скажешь... Сакэ есть у вас или нет?