Вынув грязный платок, пьяный высморкался.

— За такие марши наручников не наденут. Вот вы смеетесь, а ведь тогда мы все пели это, как обалделые. И только всего... Как это там, в уставе: «Первое— военный...» Нет, дырявая у меня память. Из-за этого часто и по морде получал. А когда был рядовым, заставляли через пропасть «соловьем» перелетать. Старо все это...

Отец, ты был хра-абр...

Кто помнит эту песню?

Все посмеивались.

— Пьян вдрызг,— с усмешкой сказал парикмахер, натачивая бритву на ремне.

— А чего же в этом плохого? Не прикидывайтесь тихонями... И не воображайте, что я соглашусь бриться тупой бритвой.

Несмотря на ветер,

Несмотря на дождь...

Есть такая песня, в-великолепная!.. Японские солдаты жалки, говоришь? Подлости ты говоришь, вот что!

Вышли мы из дому с клятвой —

Геройски вернемся с победой...

Попробуй, спой. Хэ, как только выглянет правда — сразу кручина грызть начинает. И теперь действительность, и тогда была действительность... Эй, молодой человек, разве я не так говорю?.. Теперь я вот развалился совсем, а ведь были у меня когда-то и жена и дети... Эх, Хансити, Хансити, до чего ты дошел...

Женщина с перманентом улыбалась. Пьяный пошарил по карманам, ища сигарету. Сигарет не оказалось.

— Да, все мы погоревали в те времена. Этого не забудешь, не шуточки... Вся наша жизнь — в клочья... Япония — какая же здесь Япония?.. Продолжать или не продолжать... Ты не смотрел в кино такого парня— Гамлета? Тонкий парень. Говорит: быть или не быть? А с неба ему отец является: привидение. И все науськивает: невзлюби! невзлюби! Даже противно... А мамаша яд получила от второго мужа... по ошибке. Поневоле задумаешься: продолжать или не продолжать... По-моему, когда мы орали «Тэнно хейка банзай» ¹⁷, мы именно в этом роде чувствовали что-то... Нет, не хочется умирать. Умрешь — конец... Продолжать! Об-обязательно! Хоть воровством. По ночам иной раз думаешь: пойду-ка грабить. «Несмотря на дождь, несмотря на ветер...» Вот видал я недавно в Скиябаси одного учителя, он голодовку объявил... протеста... Жалко смотреть... Ведь я учителей уважаю. Жалованье ерундовское, да и простудиться легко: лежит, бедняга, у дороги в какой-то конуре на одном одеяле. И вспомнились мне минские леса, и так что-то грустно стало... В Кюсю я тоже был когда-то учителем. Трудная работа. А после возвращения из Советского Союза — безработный. Никто не хочет брать — все идейной заразы боятся. А какие у меня идеи? Так только, если выгодно, помашем немного красным флагом — и все. Ха, ха, ха, я же просто человек, а не красный. Просто тоскливо мне...

Пьяный шатнулся, табуретка из-под него выскользнула, и он повалился на пол. Мужчина, вернувшийся из Советского Союза, бросился его поднимать.

— Какая размазня! Нализался — смотреть противно.

Однако женщина с перманентом принесла на этот раз настоящий стул со спинкой.

— Эй, нет ли сигарет? — спросил пьяный, громко хлопнув грязными руками. Парикмахер вынул из-за уха заложенную туда сигарету и протянул ее женщине с перманентом. Та прикурила сигарету и сунула в руку пьяному, а он со смаком затянулся раза два и снова запел жалким голосом «Тэнно хейка банзай».

— Чем вспоминать такое старье, спел бы лучше «Девушку-канкан»,— поддразнивая пьяного, предложил молодой человек в джемпере.

— Я... Да я же в кандалах, ни ногой ни рукой не шевельнуть, а вы — «Девушку-канкан»... Заказывать этакие вещи тем, кто живет рискованной жизнью!.. Раньше в Китае девушками-канкан называли женщин, которые показывали знаешь что? «Я — девица из канкана Гинза...» Черти!.. Куда ни обернись — всюду черти. Эй, выходи сюда, любой черт, хоть самый главный!

Пьяный припал было к жаровне, и человек в в джемпере схватил его за плечо.

— Мо-ожно ль жить на этом све-ете,

По-одвига не совершив...

— Хватит, дядя, мы эту песню уже знаем. Ты где живешь?

— Дома... в доме... Вдвоем снимаем с одним дружком.

— Близко?

— Ско-олько сотен верст отсю-уда

До родны-ых краев...

— Эк его развезло.

И опять все тихонько засмеялись.

— Когда война кончилась, я был, знаете, еще в моточастях, в Суфанга. Это в Маньчжурии. А если зимой всю ночь не заводить двигателя, он замерзнет. И вот там была церковь, прямо над станцией, на холме. Вообще там много холмов. А весной все холмы, да и поля покрываются тюльпанами... Прошу извинения, нельзя ли мне чашечку воды?

Шаркая сандалиями, женщина с перманентом принесла воды.

— Гьфу... Вода воняет мылом. Сестричка, ты ру-ки-то вымыла?

— Конечно, вымыла. Это, наверное, из-за дезинфекции такой запах.

— Дезинфекция? Какие добрые.

Ища недокуренную сигарету, он покачнулся опять и расплескал воду на грудь и колени.

— Докуда же я рассказал-то... а, до того, кажется, как влюбилась в меня любовница командира. Эй, сестричка, еще воды!

Довольные неожиданным развлечением, все продолжали смеяться. И чем больше смеялись вокруг, тем больше хотелось пьяному доставить всем удовольствие. Сидевший перед зеркалом клиент, покончив с бритьем, пошел к умывальнику.

— Помойтесь там как следует, не торопитесь, а то выйдет упущение против гигиены,— сострил пьяный. И все захохотали снова.

В стену, выкрашенную голубой масляной краской, были вделаны три зеркала. Перед ними выстроились рядами склянки, флаконы с желтыми и красными жидкостями. Под высоким кипятильником шумело пламя газа. На стене у входа висел огромный календарь, а на полке напротив стояли радиоприемник и рекламная игрушка — кошечка, лапкой зазывавшая посетителей.

Несколько раз пьяный подносил ко рту пустую чашку.

— Нет, для трезвого мир неинтересен. Вот скажите, почему становится так приятно на душе, если выпьешь? Единственное из человеческих изобретений действительно великое. Вершина! Так или не так, товарищи? Я вот думаю — так, а вы?

И, высоко подняв чашку, он снова поднес ее ко рту.

— Разумеется выпьешь — и на душе Сразу легче станет. Хорошо, когда можно выпить.

— Хорошо, очень хорошо. В таком случае, когда пострижетесь, выпьем?

— Ишь какой добрый!

— А это потому, что денег у меня — хоть коня корми... Впрочем... по правде... столько нет, но чтобы угостить товарища — найдется. Просто удивительно, скажу я, как это мы вернулись живыми?

— Что там: дождь, что ли? — громко спросил клиент, возвращаясь в кресло перед зеркалом. Женщина с перманентом приоткрыла окно и выглянула.

— Да, дождь.

Звук капель, бьющих по крыше, напоминал стук града.

— «Несмотря на дождь, несмотря на ветер...»— тотчас же затянул пьяный.— А чего пугаться? Вот я, несмотря ни на что, прошу меня постричь. А там и дождь перестанет. Да как еще перестанет!

Каждый раз, как слышу звуки горна...

Мало-помалу, как-то само собой пьяный становился центром внимания. Полы его черного пальто были в грязи, в нескольких местах на пальто зияли дыры. Серая шляпа съехала на затылок, и своими узкими сонными глазками лицо пьяного напоминало слоновью морду.

— Я вот тоже иногда завтраку объявляю забастовку протеста, а подчас и обеду, а то и ужину,— проговорил он с усмешкой, ставя чашку на стол, заваленный газетами.— Однако сакэ я не забываю. Трудно. Вот, как только фонари на улице зажгутся, я и выхожу... как муравей на сладкое. Точно и вся жизнь только в сакэ, ха, ха, ха... На него и деньги клянчу, уже всех родных и знакомых пере... пере... переобманывал. И уж кем только не делался: и комиссионером, и мелким торговцем... Это пальто, думаете, мое? Не мое. Костюм и внутренности — это мое. Говорят, средняя жизнь человека — пятьдесят лет. А моему нутру в будущем году еще только тридцать девять стукнет. До точки дошел... Живешь разиня рот, в полном бессилии. И ничего тут удивительного: семь лет солдатскую лямку тянул. Вообще, зачем я родился? Нужен я этому миру, как ножки шахматной доске... Ну как тут не запьешь? В конце концов, каждый только человек и человеком остается... «Геройски вернемся с победой...» Эх, устроить бы разок по радио вечер японских маршей: вся бы Япония притихла. Вот уж и так слезы навертываются... Ну и пусть, может тогда всем станет тоскливей. Нужно, нужно вспомнить боль того времени! А начать — знаете с чего?