Однажды Манабэ послал жене великолепный голубой алмаз. Вскоре он получил от нее письмо, неприятно противоречившее его собственным чувствам и мыслям. «Присланный Вами алмаз, — писала жена, — я через несколько дней пожертвовала в фонд обороны, после чего преисполнилась чувством честно выполненного патриотического долга. Похвалите же меня за то, что я не обманула Ваших ожиданий!»

Самодовольная тупость жены рассердила Манабэ. Тем более что камень был очень хорош и он не рассчитывал найти еще один такой. Но он пожалел и жену, так банально распорядившуюся необычайным кристаллом, будто это было что-то вроде типографской литеры, какую можно употребить с пользой для дела.

Нет, японские женщины не понимают ни истинной красоты драгоценных камней, ни их ценности. Наверно, им страшно увидеть сверкающие алмазы на своих огрубевших от постоянной работы руках. Такие женщины напоминали Манабэ воителя, который на чужой земле устанавливает свою тиранию и презирает завоеванный народ, в ослеплении не видя его достоинств и надменно именуя его стадом.

Эти мысли все чаще стали приходить Манабэ в голову, с тех пор как он начал присматриваться к неразумным действиям военной администрации. И Манабэ после этих размышлений стало почему-то приятно, что Тамаэ так наивно поинтересовалась стоимостью подаренного ей камня...

Прислуга, посланная Тамаэ на базар, принесла жареных цыплят и горчицу, и они позавтракали вдвоем, укрывшись от комаров сетчатым пологом. Сегодня, как и всегда, стояла жара. Совершенно безоблачное, кобальтового Цвета южное небо слепило, тысячами невидимых игл впиваясь в глаза. На знойных улицах Банджермасина пусто. Лишь изредка покажется велосипед или автомашина. Трудно поверить, что совсем рядом по мутной водной глади безостановочно снуют лодки, то узкие, похожие на перевернутые коробки из-под игрушек, то огромные, напоминающие чаши, и яркие, как цветы. А между ними движутся причудливые сплетения страшных мохнатых водорослей, теснимых приливом. Если долго глядеть на этот поток, почти скрывающий воду, начинает казаться, что сам скользишь куда-то по этой ленте или что наблюдаешь движение земли.

В домах, что теснятся по обоим берегам, лавки обращены в сторону реки. Можно остановить лодку и, не сходя на берег, купить все необходимое. Здесь, у воды, расположены рисовые, бакалейные и мануфактурные лавки. Есть и плавучие лавчонки: продавец кофе или папирос тихо гребет в ожидании покупателей, товар у него прямо в лодке. Голые ребятишки плавают среди водорослей, отгребая от себя скользкие длинные стебли. И люди и природа будто забыли о войне. Здесь все резвится и играет. Так резвится щенок, выскочивший из дому на лоно природы. Что может быть более ненужным и беспокойным для народа Борнео, чем эта нелепая война?

— Знаете, Сумико-сан говорит, что готова добираться до дому даже вплавь... А вы как?

— Лучше скажи, как ты? Вероятно, хочется увидеть маму?

— Еще бы, даже во сне ее иногда вижу. Но стоит ли огорчаться, раз так сложилась жизнь... Мне кажется, Сумико-сан скоро сойдет с ума. Что-то неладное с ней творится с тех пор, как умер ее возлюбленный. Тает на глазах... Неужели можно так сильно любить?.. А знаете, по-моему, все это из-за здешнего климата: жарко, а голову остудить негде.

Развязно опершись о грудь Манабэ и наполовину свесившись с кровати, Тамаэ в такой акробатической позе курит сигарету. Вентилятор, всю ночь вяло вращавшийся из-за недостатка энергии, громыхает, как пустая консервная банка.

— Да, твоя подруга выглядит немного утомленной. И вид у нее какой-то печальный.

— Ведь правда? Но, по-моему, это ее не портит. Черты лица обострились, и оно стало красивее. А ей ведь уже двадцать семь лет...

— Уже так много?

— Да. Она рассказывала, что родилась в Кобэ. Была официанткой, потом гейшей... Ну, в общем все испытала.

— А она не выглядит такой...

— Знаете, вчера вечером мы с ней катались на танбагане. Она даже заплакала, когда вспомнила о доме, ей так хочется вернуться...

От этого разговора Манабэ становится грустно. Ему жаль Сумико. Всем здесь невмоготу от жары. Жара, жара... Кто знает, до чего это пекло может довести человека. Манабэ решительно отстраняет Тамаэ и выходит за сетчатый полог. В зеркале он видит мутно-коричневое, маслянистое лицо, на щеках щетину. Как оброс за одну ночь!

Он облачается в липкий от сырости костюм и говорит:

— «Ну, будь здорова, скоро снова приеду».

Он целует Тамаэ в лоб через сетку полога. При этом он чувствует запах дешевых духов.

Лежа в постели, Тамаэ взглядом провожает Манабэ. Вскоре до нее доносится шум мотора, а немного погодя раздается сирена отъезжающей машины. Тогда Тамаэ достает из-под подушки пакетик с алмазом и еще раз, на свету, внимательно осматривает камень. Неожиданно, без всяких ассоциаций, в ее памяти возникает образ покинутого ребенка. Холодным блеском сверкает на ладони чуть желтоватый кристалл. Впервые в жизни она держит в руках настоящий алмаз, и в этом прикосновении к драгоценному камню ей чудится что-то таинственное и странное. Примерила камень, приложив к пальцу. Кажется, для ее пухлых, в ямочках рук с короткими пальцами этот камень не подходит. Говоря по совести, ей больше пошел бы ярко-красный рубин. Но неужели такой маленький камушек так дорого стоит? А ведь, несмотря на огромную цену, он не так уж красив. Вот хозяйка любит драгоценные камни, к ней часто заходит ювелир. Хорошо бы продать ей этот алмаз... Так текут мысли Тамаэ.

— Тамаэ-сан, какой ужас!

В дверях появляется растерянное лицо Масаки.

— Знаешь, Сумико-сан все-таки сделала...

— Что? Что она сделала?

Зажав в кулаке пакетик с алмазом, Тамаэ соскальзывает с кровати.

— Вот что.

Масаки высовывает язык, руки ее повисают как плети.

— Боже, когда? Когда же?

Тамаэ сует ноги в сандалии и в одной рубашке бросается вслед за Масаки в комнату Сумико. Там уже находится военный врач и несколько солдат морской пехоты. Тамаэ не отрываясь смотрит на труп подруги и вдруг чувствует на своих обнаженных плечах, руках, икрах внезапно нахлынувшее кипучее ощущение жизни, резкое, как удар электрического тока.

— Говорят, под утро.

— Она это сделала в купальне.

Взволнованно шумят, окружив хозяйку, заполнившие комнату женщины. Военный врач и солдаты ушли, и служитель яванец переносит в угол комнаты завернутый в простыню труп. После смерти лицо Сумико неожиданно и жалко увяло. Голые ступни кажутся неестественно плоскими и стали как будто больше. Саката пробует скрестить руки покойницы на груди, но окоченевшие члены не поддаются. Над изголовьем мертвой висит ее купальный халат.

«В чем вчера вечером была одета, в том и осталась», — вдруг проносится мысль у Тамаэ. Невозможно вынести это зрелище — мертвая Сумико в белой накрахмаленной блузке, в ситцевом саронге, с чуть прикрытыми глазами и высунутым языком.

В этот день женщинам неожиданно разрешили отдохнуть. Захватив с собой еду, они отправляются на .взморье в машине, которую вместе с шофером малайцем выпросили у гражданской администрации. Если бы шофер не курил папиросы из пальмовых листьев, обдавая всех вонючим дымом, эта прогулка была бы даже приятной. И все-таки на душе у Тамаэ тяжело. Как могла она дойти до такого отупения, что прошлой ночью до самого последнего момента не догадалась о смертельном страдании подруги и бросила ее одну?

Смерть Сумико никого особенно не потрясла. Удивительное дело, только хозяйка, известная своей жадностью к деньгам, всплакнула, слегка касаясь глаз платком.

— А хозяйка плакала... — Это произносит в машине Масаки, словно только что вспомнив.

— Э, это она просто так, от своенравия, — бессердечно отвечает долговязая Сидзуко, получившая за свою удивительную смуглость кличку «Чернушка».

Около полудня они приехали в Такисон, в гостиницу, по-явански «пасангурахан», стоящую на возвышенности у взморья. Увидев широко раскинувшееся, с красновато-коричневым оттенком море, женщины словно оживают и начинают болтать. Но разговоры их невеселы: странный, ржавый цвет морской воды около Такисон наводит на грустные мысли: все привыкли видеть море ярко-синим. Этот ржавый цвет как бы символизирует их горестную судьбу, их незавидное положение,