— Почему ты не идешь ко мне?
— Жарко.
— А ты разве не знаешь, что после обдувания будет еще жарче? Ну иди же.
Тамаэ повернула вентилятор к пологу и послушно подошла к кровати. Она уткнулась головой в грудь Манабэ и по привычке сжала зубами пальцы его правой руки.
Они часто спали вот так, рядом, и все-таки меж ду ними еще ни разу не было близости. Они лежали обнявшись, и Манабэ, подавляя поднимающуюся в нем страсть, лишь крепче обнимал Тамаэ. Но зато утром ему казалось, что они с невыразимо ясным чувством могут смотреть друг другу в глаза.
— По-моему, вы меня не любите. Неужели вы ничего не чувствуете?
— Ну что ты, очень люблю, поэтому и прихожу сюда. По-твоему, я веду себя неестественно, а мне кажется, что сама судьба выбрала такое место для наших встреч. Эх, если бы за нами не следили, если б не было войны, женился бы я на тебе, честное слово. Что же делать, подумай: если кто-нибудь увидит, что нас связывает серьезное чувство, нас тут же разлучат, вышлют в разные стороны.
— Но ведь есть выход. Можно, например, открыто обвенчаться.
— Тамаэ, милая, здесь фронт, я и сам, хоть и вольнонаемный, а все-таки служу в армии. Не будь этого, все было бы просто... а так... ничего и не придумаешь.
— Еще бы, тем более что у моего Манабэ-чян ведь и жена есть и ребенок... И вообще — нехорошо изменять... так ведь?
Манабэ не ответил. Он протянул руку к костюму и вытащил из кармана маленький сверток, похожий на аптечный пакетик.
— Это я сам откопал. Если когда-нибудь вернешься на родину, сделай себе кольцо.
На влажную ладонь Тамаэ лег небольшой камешек, сияющий желтоватым светом. Он блестел, будто смоченный водой. В прямоугольнике светлого окна Манабэ видел пальму, растущую на лужайке; может быть потому, что Манабэ смотрел лежа, пальма казалась ему плоской, как бы нарисованной на стене. Утренний воздух был еще пропитан ночным туманом и казался липким.
Несколько минут Тамаэ крутила в пальцах алмаз, любуясь игрой света на его гладких гранях. Она была слегка разочарована. Алмаз, оказывается, не такая уж необыкновенная вещь.
— Алмазы Борнео — не самые лучшие, но для кольца этот камень будет хорош.
— А сколько денег можно за него получить?
У ворот любого японского завода можно, наверное, увидеть множество таких обыкновенных, как у Тамаэ, лиц: ничем не примечательных, плосковатых. Лишь пухлые губы выделяются на ее лице резче, чем у других, да ласковей светятся глаза. Но всем, кто знал Тамаэ, ее лицо с постоянным выражением доброжелательности казалось уже где-то виденным, неуловимо знакомым. И вот эта самая Тамаэ, оказывается, при любых обстоятельствах сохраняет трезвый взгляд на вещи. Спросить о стоимости подаренного алмаза!..
Манабэ чувствует неприятное отрезвление. Чтобы удивить расчетливую Тамаэ, он говорит, слегка помедлив и как бы прикидывая:
— Пожалуй, пять-шесть тысяч за него дадут.
— Ну что вы, такой камушек— и столько стоит? Удивительно! 1огда, значит, вы подарили мне целое состояние! Да нет, неужели он такой дорогой?
Тамаэ внимательно и с уважением глядит на алмаз. А Манабэ лежа смотрит в окно, и душа его на мгновение словно отрывается от тела. И вдруг Тамаэ обнимает его за шею и несколько раз крепко целует в щеки, влажные от пота...
Вот уже почти два года Манабэ работает в армии на алмазных приисках Борнео. Его направила сюда промышленная фирма, в которой он служил после окончания минералогического факультета. Живет Манабэ в городе Мартапура в маленькой казенной квартире. Он встретился с Тамаэ впервые на банкете, устроенном гражданской администрацией острова, н понравился ей с первого взгляда. И вот однажды Тамаэ пешком пришла к Манабэ. Первое время он подозревал, что Тамаэ влечет к нему любопытство, но потом увидел, что это не так, и сам был увлечен искренним отношением молодой женщины, и все-таки присущее Манабэ чувство чистоплотности не позволяло ему довести обоюдное влечение до естественного конца. Это не допускалось и учением буддийской секты, к которой примыкал Манабэ. Свести чистые отношения с женщиной к наслаждениям одной ночи означало бы, по учению этой секты, познать ничтожное. Нужно только приложить усилие, дать пронестись мимо шквалу нечистой страсти, и тогда гармоничный мир следующего утра приносил Манабэ базграничное спокойствие.
«Коль скоро целеустремленная воля выходит на путь блужданий, она себя унижает, низводит с вершины духа и делается заурядной. В тот миг обладатель воли не ведает, что в душе его буйствуют три отравы и пять прихотей: смертоубийство, алчность, воровство, прелюбодеяние, двуличие, сквернословие, злоязычие и ложь. Демоны эти губят сопротивление воли, и вот ее обладатель уже погружается в бездну, завидуя, ревнуя и возжаждавши...»
Еще в университете Манабэ изучил заветы третьего ученика Мусококуси, старца-монаха секты Дзен, и с тех пор постоянно помнит о них.
«...жестоко порвать с привязанностями, всей силой воли стремиться к познанию светлой истины — в этом высшая участь; быть слабым в совершенствовании, без жара любить науку — в этом средняя участь; но тот, кто сам затемняет сияние личного духа и полагается лишь на мысли и изречения великих апостолов древности, — тот выбрал низшую участь».
Да, конечно, здесь фронт, но щепетильный Манабэ не может, не имеет права оплачивать любовь Тамаэ, как это делают другие, оплачивая любовь ее подруг. Сколько раз он с тревогой спрашивал себя: а правильны ли нынешние, мучительные для него отношения с Тамаэ? И сам отвечал: какая же разница, все самообман, он и так заслоняет сияние своего духа. Да и фронт не шутка, и вдвойне осмотрительно нужно вести себя здесь, где на тебя устремлены бесчисленные глаза соотечественников. И потом — что скрывать, бывший студент Манабэ может рассчитывать на неплохую карьеру, если ему не помешает какой-нибудь необдуманный, глупый поступок.
Но все-таки в тоскливые ночи на чужбине какое утешение слушать этот только ему предназначенный шепот, сладкие нежные слова, слетающие с губ женщины!
В одной квартире с Манабэ живет молодой человек, недавно женившийся. Каждый день он пишет письма жене, это заменяет ему дневник, и Манабэ ловит себя на том, что завидует чистоте его тоски. Пока армия наступает, ей некогда думать о чем-либо другом, кроме своего продвижения. Но вот местность занята, армия остановилась, и ее прославленная дисциплина начинает терять устойчивость, рушится под натиском соблазнов мирной жизни. И чем прочнее этот мир, тем неустойчивей дисциплина в остановившихся полках.
Примерно то же произошло и с Манабэ. В горячке работы, когда он восстанавливал только что захваченные копи, для него не существовало ничего, кроме дела. Он трудился без устали, не жалея ни сил, ни даже жизни. Но когда работа на копях была налажена и труд его дал реальные результаты, Манабэ затосковал. Скука начала угнетать. Он ловил себя на том, что чересчур уж внимательно разглядывает фигуру проходящей мимо служанки родом из племени дайа, очень похожей на японку; или неожиданно замечал, что ищет глазами среди малаек и яванок, промывающих песок на копях, женщин с красивыми фигурами, и краснел от собственных желаний.
Нельзя сказать, чтобы у него было мало работы. Армии для технических надобностей требовалось много алмазов, и это создавало на приисках напряженную обстановку, но Манабэ не переставал размышлять о своем. Чистый блеск алмазов, игра света на их гранях постоянно напоминали ему о нежности женской кожи. Ему не хотелось думать о технической пользе алмазов, о том, в каких механизмах и как они используются. Гораздо приятнее было представлять себе эти сверкающие камни в виде украшений на груди и руках красивых женщин.
Непрерывно трудились десятки тысяч рабочих, и вот из песка, как звезды на куполе неба, постепенно появлялись пылающие камни всевозможных оттенков: желтого, голубого, лилового и розового. И эти ослепительные кристаллы, добываемые с таким трудом, безжалостно поглощались военной промышленностью. И бесследно исчезала, растворялась в кровавой росе фронта романтическая красота алмазного камня, лишь только он расставался с копями. Прелесть его становилась эфемерной, подобно огненному метеору, падающему на землю черным, обгоревшим комком.
