И вот всего лишь через несколько дней после торжества по случаю помолвки произошло событие, резко изменившее всю их жизнь.

На песчаной дорожке напротив главного входа в особняк усадьбы Бьёрне лежал большой камень, доставлявший всем немало хлопот и неприятностей. На него наезжали коляски, об него спотыкались лошади и люди, служанки, задевая о него тяжелыми подойниками, проливали молоко, но камень продолжал лежать там, как лежал с незапамятных времен. Он был на этом месте еще во времена родителей заводчика, задолго до того, как они задумали обзавестись поместьем Бьёрне. Мельхиор Синклер считал, что убирать этот камень вовсе ни к чему.

Но в один из последних дней августа две служанки, которые несли тяжелый ушат, споткнулись об этот камень и сильно разбились. Все решили, что камень этот пора убрать.

Время было раннее, но хозяин уже ушел на прогулку. Так как работники с восьми до десяти утра были, по обыкновению, дома, фру Густава велела убрать большой камень.

Работники принесли лом и лопаты, подрыли камень, засунули под него лом и с трудом выкопали наконец этого давнего нарушителя покоя и отнесли его на задний двор. Работы хватило на шестерых.

Едва успели убрать камень, как заводчик вернулся домой и тут же заметил, что камня нет на прежнем месте. Можно себе представить, как он рассердился! Ему казалось, что теперь это уже не его усадьба. Кто осмелился перенести камень? Ах вот как, это фру Густава распорядилась. До чего же бессердечны эти женщины! Разве жена не знала, как дорог ему был этот камень?

И он подошел к камню, поднял его один, пронес через весь двор до того места, где он лежал раньше, и швырнул его на землю. А ведь этот камень с трудом могли поднять шесть человек. Об этом подвиге судачил после весь Вермланд.

Когда он нес камень, Марианна стояла у окна и смотрела на него. Никогда еще он не казался ей таким страшным. И этот человек — ее господин, этот монстр, наделенный чудовищной силой, самодур, потакающий всем своим прихотям.

Они с матерью завтракали, когда Марианна вдруг непроизвольно подняла столовый нож.

Фру Густава схватила ее за руку.

— Марианна!

— В чем дело, матушка?

— Ах, Марианна, у тебя был такой странный взгляд. Я испугалась.

Марианна пристально посмотрела на мать. Маленькая, высохшая, седая и морщинистая, а ведь ей всего пятьдесят лет. Она любила мужа, как собака, не замечая пинков и ударов. Чаще всего она пребывала в хорошем настроении, но и тогда казалась жалкой и несчастной. Она походила на потрепанное штормами дерево на берегу моря, которому стихия не давала расти спокойно. Она научилась ходить крадучись, лгать во спасение и часто представлялась глупее, чем была на самом деле, чтобы избежать упреков мужа. Во всем она была послушным орудием в его руках.

— Скажите, матушка, вы стали бы сильно горевать, если бы отец умер? — спросила Марианна.

— Я знаю, ты сердишься на отца. Вечно ты на него злишься. Но ведь сейчас, когда у тебя есть новый жених, неужто нельзя успокоиться?

— О, матушка, это от меня не зависит. Что я могу поделать, если боюсь его? Неужто вы, матушка, не видите, каков он? За что я должна любить его? Он вспыльчив и груб, он замучил вас до того, что вы состарились прежде времени. С какой стати он должен быть нашим господином? Он ведет себя как взбесившийся деспот. За что я должна любить и почитать его? Он ни к кому не питает ни сострадания, ни жалости. Я знаю, что он силен. Он в любую минуту может убить нас. Может выкинуть нас из дома, стоит ему только захотеть. И за это я должна любить его?

На тут фру Густаву словно подменили. Она обрела силу и мужество, и в голосе ее зазвучали властные нотки.

— Берегись, Марианна. Мне начинает казаться, что твой отец был прав, когда не пустил тебя той зимой в дом. Вот увидишь, Господь покарает тебя за это. Ты научишься терпеть без ненависти, страдать без мести.

— О, матушка, я так несчастлива!

И тут, словно в ответ на их спор, в прихожей раздался грохот, рухнуло что-то тяжелое.

Они так никогда и не узнали, случился с Мельхиором Синклером удар, оттого что он, стоя на лестнице, услышал в открытую дверь слова Марианны, или виной тому было сильное физическое напряжение. Когда они подбежали к нему, он лежал в беспамятстве. Сами же они никогда его об этом не спрашивали. А он не подавал вида, что слышал их разговор. Марианна не могла избавиться от мысли, что она невольно отомстила ему. Но при виде отца, лежавшего на той же самой лестнице, на которой она научилась его ненавидеть, горечь сразу улетучилась из ее сердца.

Он вскоре пришел в сознание и, пролежав в постели несколько дней, вполне оправился, но при этом изменился до неузнаваемости.

Марианна видела в окно, как родители гуляли по саду. Теперь они всегда были вместе. Он никогда не выходил из дома один, никуда не уезжал, ворчал, если приезжали гости, не хотел ни на минуту разлучаться с женой. Он как-то разом постарел, был не в силах даже написать письмо, жена делала это за него. Он ничего самостоятельно не решал, обо всем советовался с женой и поступал так, как она решала. Теперь он был неизменно кроток и приветлив. Мельхиор Синклер и сам замечал происшедшую с ним перемену и то, как радуется этой перемене жена.

— Теперь ей хорошо, — сказал он однажды, обращаясь к Марианне, и показал на жену.

— О милый Мельхиор! — воскликнула жена в ответ. — Ведь ты знаешь, для меня главное, чтобы ты поправился.

И она в самом деле этого желала. Ей доставляло наслаждение рассказывать, каким этот знаменитый заводчик был прежде, в расцвете сил, как он мог кутить напропалую не хуже кавалеров из Экебю. Она вспоминала, как он умел обделывать дела, получить много денег именно тогда, когда она боялась, что он сгоряча потеряет и дом, и усадьбу. Но Марианна знала, что, несмотря на все свои сетования, мать ее была теперь счастлива. Муж жил только ею, и этого для нее было достаточно. Они оба выглядели такими старыми, надломленными жизнью раньше времени. Марианне казалось, что она ясно представляет себе их будущее. Отец постепенно будет слабеть, за первым ударом последует второй, может быть, и третий, он станет совсем беспомощным, и она будет ухаживать за ним, пока смерть не разлучит их. Но конец, быть может, наступит еще не скоро, и фру Густава успеет насладиться своим тихим счастьем. Марианне казалось, что так оно и должно быть. Ведь жизнь была в долгу у ее матери.

И у самой Марианны в жизни наступил просвет. Ничто больше не вынуждало ее выходить замуж, чтобы обрести нового повелителя. Ее израненное сердце наконец успокоилось. Ненависть и любовь отшумели в нем, но она больше не думала о том, каких страданий ей стоит этот покой. Она сознавала, что стала теперь более искренной, одухотворенной, что ее внутренний мир стал богаче. Разве хотела бы она зачеркнуть что-либо из того, что ей пришлось пережить? Разве не пошло страдание ей на пользу? Разве не обернулось счастьем в конце концов все пережитое? Теперь она считала полезным для себя все, что способствовало развитию в ней более возвышенных человеческих чувств. Не правы были старые песни. Не только одно горе непреходяще на свете. Теперь она уедет, будет искать на свете место, где могла бы приносить пользу. Если бы ее отец не изменился столь разительно, он никогда бы не позволил ей разорвать помолвку. А теперь мать помогла уговорить отца; Марианне даже разрешили предоставить барону денежную помощь, в которой он так нуждался.

О нем она могла теперь тоже думать с радостью. Ведь теперь она освободится от него. Своей удалью и жизнерадостностью он всегда напоминал ей Йёсту, и теперь она вновь увидит его веселым. Он снова станет рыцарем Ясное Солнышко, как тогда, когда он в полном блеске явился впервые к ним в усадьбу. Она даст ему возможность получить землю, и он будет пахать и сеять, сколько его душе угодно, быть может, она даже увидит, как он поведет к алтарю красавицу невесту.

Занятая этими мыслями, она садится и пишет ему письмо, в котором возвращает ему свободу. Мягко и ласково она уговаривает его быть благоразумным и, несмотря на шутливый тон письма, можно понять, что намерения ее серьезны.