Дягилеву удалось осуществить свои «грандиозные проекты», но сколько препятствий ему пришлось преодолеть и сколько пережить тяжелых минут! Прежде всего, провалилась лелеянная им мысль о своем «новом передовом обществе», и провалилась по вине «друзей».
«Когда я сказал года 2 назад, – писал он А. Н. Бенуа, – что я с русскими художниками дела никакого не могу иметь, кроме того, чтобы мстить им за их непроходимую площадную пошлость, я был прав. Я имел дело с французскими, немецкими, английскими, шотландскими, голландскими, скандинавскими художниками и никогда не встречал таких затруднений, как с нашими доморощенными. В этот раз ты и Бакст не избежали участи того, что называется насолить мне. Бакст со свойственным ему… расчетом настоял на том, что (как ты узришь из официального письма) на первый год общество не основывается и я собственной персоной, собственными деньгами и собственным потом устраиваю выставку русской молодежи. Бакста очень поддержал Серов, но с другой точки зрения, Серову до смерти надоела канцелярщина и он в принципе ненавидит всякие общества. Надо сказать, что инициатива всего дела принадлежит Баксту. Я чувствую, что ты ничего не понимаешь, но я право не в состоянии, сидя в болоте, писать о болоте. Словом, меня все и всё злят. Чувства ширины и благородства ни у кого нет. Каждый путает свой карман со своими художественными принципами. Все трусы и руготня».
Еще больше муки пришлось принять Дягилеву при основании журнала…
В январе 1898 года в зале музея Штиглица в Петербурге открылась вторая дягилевская Выставка русских и финляндских художников. Выставка была устроена великолепно и блестяще, но потребовала от ее устроителя громадной энергии, хлопот, разъездов, переговоров, улаживания недоразумений и проч. и проч.
Выставка русских и финляндских художников была настоящим большим событием в русской художественной жизни и многое собой предопределила.
В русском обществе выставка вызывала самую разнообразную оценку и отношение, но всегда горячее, или восторженно-горячее, или негодующе-горячее. А. П. Остроумова-Лебедева, которую менее всего можно заподозрить в личном благожелательном отношении к Дягилеву, писала в своих «Записках»: «Очень бодрое и яркое впечатление в те дни дала мне Финляндская выставка, в которой участвовали и русские художники… Серов – удивителен! Его портрет великого князя с черной лошадью прямо chef-d’oeuvre[17]. Потом Пурвит, Коровин, Аполлинарий Васнецов и Левитан. Все какие имена и какие работы! Какой подъем духа испытываешь, глядя на такие работы, потом знаменитая тройка: Александр Бенуа, Бакст и Сомов. Репин про Сомова сказал: „Идиотство, нарочито!..“»
На выставке раздавалось много восторгов, но еще чаще, гораздо чаще, повторялись репинские слова «идиотство, нарочито» и – модное крылатое слово, которым, не понимая по-настоящему его смысла, окрестили все новое, все свежее, все, выходившее из рамок мертвой, действительно «декадентской», упадочной Академии, «декадентство». Уже с этой выставки начался поход против «Мира искусства», и какие только ушаты грязи не выливались на голову Дягилева и его друзей, какие только не слышались ругательства! Застоявшееся болото зашевелилось, и со всех сторон поднялось квакание лягушек на тех, кто посмел быть… просто талантливым, оригинальным и индивидуальным. Этот поход, вернее, эта недостойная травля определила боевую линию будущего журнала: основатель его меньше всего думал о войне, но тут поневоле пришлось принять боевой тон – защищаться и нападать. Выставка русских и финляндских художников имела множество самых разнородных последствий – между прочим, и то большое внимание, которое стало уделяться в «Мире искусства» финляндским художникам. Недаром в первых же номерах Дягилев поместил репродукции с Эдельфельта, Бломстеда, Галлена, Энкеля, Ярнефельта, Халонена и писал о финляндских художниках: «Несмотря на заметную разность, существующую между ними, несмотря на два самостоятельных течения финнов-народников и художников с направлением западно-аристократическим, они все же представляют один дух, пропитанный сознанием своей общей силы. И она есть в их искусстве, эта сила: она заключается в их врожденной любви к своему суровому народному типу, в трогательном отношении к своей бескрасочной природе и, наконец, в восторженном культе финских сказаний. Тот же народнический элемент, который так долго тормозил нашу живопись, помог им окрепнуть и встать на ноги. Это случилось только потому, что они вникли в дух своего народа, а не грубо фотографически относились к его неприглядным сторонам. Они подметили и передали поэзию народа, как в иллюстрациях Эдельфельта (умеющего подчас быть истинно национальным), так и в декорациях Галлена или в интимных сценах Халонена. И что особенно подкупает в их вещах – это их огромное умение и оригинальность техники, стоящей, вместе с тем, вполне на высоте Запада. Они все учились в Париже, и рисунок для них не составляет того камня преткновения, об который ломают себе голову так много способных художников». Еще более выразил свое отношение к финляндцам Дягилев в статье, помещенной в «Мире искусства» в 1903 году. В этой статье интересна, между прочим, и постоянная мысль Дягилева, которая пока только еще намечается, но которая получит свое полное развитие в эпоху Русского балета – мысль о «завтра»: «Вот страна, у которой совершенно нет художественного прошлого, какой бы то ни было истории искусств; у нее все в настоящем и даже скорее в будущем, очень близком и многообещающем будущем.
…Маленькую выставку финнов оживляет пахучая свежесть бьющейся и расцветающей молодежи. Несмотря ни на какие бытовые условия, художники-финляндцы живут той интенсивной здоровой художественной жизнью, которую ведут лишь народы с огромным запасом еще не развившихся художественных сил.
Не в произведении кого-либо в отдельности – Зимберга, Риссанена, Энкеля, Энгберга, или Ярнефельта – чувствуется их прелесть, но в удивительной конгениальности их натур и в общей струе этого юного искусства. Любовь их к стране и к народу чрезвычайно выразительна, но это не немецкое обожание „Vaterland’a“[18] или любовь француза к „concitoyens“[19]; финн-художник нашел и любит в своей стране ту красоту, которая определяется исключительно его необычайно нежным художественным темпераментом – и в этом его главная заслуга.
Каждая выставка финляндцев производит чарующее впечатление, и нам, гигантам по сравнению с крошечной северной страною ближайших соседей, делается неловко за нашу спячку и за мертвенность нашей художественной жизни».
Особенно большое значение имела Выставка русских и финляндских художников в двух отношениях: она объединила новых молодых русских художников, обнаружила их силу и значительность как большого художественного явления, показала им, что они могут, и окончательно убедила меценатов – княгиню М. К. Тенишеву и Савву Мамонтова – в серьезных организаторских способностях молодого Дягилева, в том, что он может вести большой художественный журнал. Судьба «Мира искусства» была решена: княгиня Тенишева решилась издавать журнал, который будет редактировать Дягилев, Савва Мамонтов согласился его субсидировать, и 18 марта 1898 года Дягилев подписал с ними контракт.
Первое время все дягилевские друзья ухватились за журнал, и Александр Бенуа писал: «Авось нам удастся соединенными силами насадить хоть кое-какие путные взгляды. Действовать нужно смело и решительно, но и с великой обдуманностью. Самая широкая программа, но без малейшего компромисса. Не гнушаться старого и хотя бы вчерашнего, но быть беспощадным ко всякой сорной траве, хотя бы модной и уже приобревшей почет и могущей доставить шумный внешний успех. В художественной промышленности избегать вычурного, дикого, болезненного и нарочитого, но проводить в жизнь, подобно Моррису, принцип спокойной целесообразности – иначе говоря, истинной красоты. Отчего бы не назвать журнал Возрождением, и в программе объявить гонение и смерть декадентству как таковому. Положим, все, что хорошо, как раз и считается у нас декадентством, но я, разумеется, не про это ребяческое невежство говорю, а про декадентство истинное, которое грозит гибелью всей культуры, всему, что есть хорошего. Я органически ненавижу модную болезнь, да и моду вообще. Мне кажется, что мы призваны к чему-то более важному и серьезному, и нужно отдать справедливость Сереже, что своей выставкой он попал в настоящий тон. Никогда не уступать, но и не бросаться опрометчиво вперед. А главное, дай Бог ему устоять перед напором Мамонтова, который хоть и грандиозен и почтенен, но и весьма безвкусен и опасен. Ох, Сереженьке много будет дела. Передайте ему, что я всей душой с ним, и больше всего желаю ему сил».
