Созвонились, объяснили ситуацию, и отправили тушку к ней, чтобы усадить рядом с тем парнем. Тушка оказалась слишком промороженной и ее было не согнуть до сидячего положения, оставалось либо положить, либо поставить. Выбрали второе: прислонили нашу тушку к скале и облили водой, чтобы она примерзла. Очаровашка говорит, что получилось прочно, хотя и очень прикольно.

Пользуясь вполне понятными последствиями вашего ультиматума, мы занялись распространением нового социального учения на базе идеи Ларсена о природе мыслящих существ. Это оказалось довольно увлекательным занятием. Кое-что из наших материалов ты найдешь в приложении.

Еще одно приложение — для Бони. Это отчет о наших любительских исследованиях, которые она называет "диснейлендом".

Мы вас любим. До встречи. Дин."

Как-то раз Бони связалась с Дином Снорри-3 по интеркому.

— Приходи в гости, — предложила она.

— На чашку кофе? — осведомился он.

— В том числе.

— Когда и куда?

— Сейчас в Персеполис. Зал ста колонн. Это второй поворот направо если смотреть со стороны лестницы.

— Окей, — сказал Дин и шагнул из Большого каньона к подножью горы Кухе-Рахмат. Через несколько минут он вошел в фантастический лес, освещенный мерцающим багровым светом непонятных источников, кажущихся на таком расстоянии горящими искрами. Вместо деревьев здесь росли зеркально-гладкие каменные колонны, верхняя часть которых терялась во тьме, царящей в верхней части зала.

А потом послышалась музыка. Она началась с едва ощутимой вибрации на частотах, на столько низких, что они еще не были звуком. Вибрация постепенно усиливалась, одновременно превращаясь в глухой вулканический гул.

Дин двигался вглубь зала, а лавина звуков между тем нарастала. В ней слышался низкий звон басовых струн, на который накладывался чудовищно-тяжелый ритм океанского прибоя. В этом ритме начали раскачиваться дающие свет красные искры. Они то приближались так, что Дин ощущал их жар, то убегали в невообразимую даль, погружая зал во тьму.

В какой-то момент возникло ощущение, что само пространство угрожающе пульсирует, готовое сжаться в одну точку. Еще минута — и именно в этой точке возник тонкий комариный писк где-то на верхнем пределе слышимости. Этот новый звук постепенно увеличивал интенсивность, превращаясь в оглушительный свист на высоких нотах, и одновременно становился видимым его источник.

Это была ослепительно-яркая звезда, которая разбухала, быстро тускнея, трансформировалась в мягко светящуюся голубую сферу, растущую с все большей скоростью. В какой-то момент граница сферы прошла сквозь Дина и он успел увидеть бешено пляшущие на ее поверхности красные искры и ощутить короткий укол глубокого холода.

Потом сфера заняла все видимое пространство и распалась на мелкие голубые звездочки. Теперь зал был не каменным, а хрустальным и прозрачные колонны купались в голубоватом мерцании, а их верхушки терялись в синеватой дымке.

Когда со всех сторон послышался едва ощутимый тонкий писк, Дин понял, что цикл завершится обратной сменой голубого света на красный, высоких частот на низкие, а хрустальной конструкции на каменную.

Последним аккордом оказалось сопровождаемое тяжелым грохотом стремительное движение разбухающей пурпурной сферы, по поверхности которой скользили голубые искры, и короткий всплеск жара.

А затем окружающий мир резко изменился. Вся верхняя часть зала оказалась срезана будто бы косым ударом титанического ножа. Теперь Дин стоял среди высоких каменных колонн, казалось подпиравших наклонившийся к горизонту лазурный небосвод, посреди которого сияло ласковое весеннее солнце.

В середине каменного леса образовалось пустое пространство, где рядом с идеально круглым бассейном в своей любимой позе — сидя по-турецки и подперев левой ладошкой подбородок — пребывала Бони.

Дин устроился рядом с ней и закурил сигару. Так они сидели молча достаточно долго.

Она кормила рисовыми зернышками лениво плавающих в бассейне ярких золотых рыбок. Он курил и наблюдал за ней.

Потом Бони спросила:

— Тебе понравилась композиция?

— Она изумительна. Кстати, как она называется?

— Я хочу чтобы имя ей дал ты.

— Тогда я назову ее "танец звезд", — сказал Дин.

— Помнишь, как я узнала, что такое "подарок"? — спросила она, — это когда тебе уступают право дать имя чему-то, чего раньше не было.

Ты принял мой подарок. Я рада.

— Чудесный подарок, — подтвердил Дин и осторожно, как будто опасаясь встретить ладонью пустоту, обнял ее за плечи. Но пустоты там, разумеется, не было, а была теплая и шелковистая кожа.

Бони протянула руку и неуверенным движением провела ладошкой по его щеке.

— Я люблю тебя, Динвалд Снорри, — сказала она, — я люблю тебя, чем бы ты не был, и чем бы не была я. Наверное, это довольно странно, но я предполагаю, что не имеет существенного значения, чем или кем мы являемся на самом деле. Я знаю, ты можешь превратиться во что угодно и даже вообще ни во что, но ты не можешь перестать быть самим собой.

Значит, ты все равно останешься тем, кого я люблю. Значит, я все равно узнаю тебя. Какую бы форму ты не принял я все равно могу выбрать тебя из любого множества похожих существ, вещей или чего угодно иного, даже если оно не имеет названия. Потому, что я люблю тебя.

Неподалеку от соленого озера Дон-Жуан, что на Земле Виктории в Антарктиде, в нагромождении скал скрыта небольшая каменная площадка. Ведет к этой площадке единственный путь — вьющийся между скалами естественный коридор.

Единственной, и весьма сомнительной с художественной точки зрения, достопримечательностью этого мало кому известного места являются два основательно промерзших трупа. С первого же взгляда ясно, что находятся они здесь довольно давно, а судя по затерянности этого места, будут пребывать здесь еще очень длительное время, а по человеческим меркам, практически вечно.

Один, одетый в оранжевый комбинизон, сидит на плоской каменной плите, напоминающей постамент, отчего немного похож на экзотический памятник самому себе.

Второй, одетый в шорты и футболку, стоит небрежно привалившись плечом к скале и создается впечатление, что он на самом деле просто заглянул к первому в гости и дожидается, пока тот предложит выпить по чашечке кофе.

У ног каждого лежит по паре замерзших алых тюльпанов. Когда тюльпаны высыхают и рассыпаются, чья-то рука меняет их на свежие. Возможно, во всем этом есть какой-то смысл. Возможно даже, что человек с богатым воображением, может высказать по этому поводу нечто красивое. Например, что эта пара усопших являет собой символ чего-то великого и высокого. Или что каждый из них грезит о чем-нибудь глубокомысленном, как то о судьбах этого мира и неизбежности расплаты за безумное совмещение несовместимого и бездумное почитание ничтожного.

Только, скорее всего, никакого особенного смысла в этом нет. В самом деле, о чем может грезить снятая с доски фишка?

А если даже и может — так ли глубокомысленны грезы о судьбах мира, который не более, чем любительская мазня на поверхности земного шара и который можно стереть оттуда с помощью эквивалента вульгарной мокрой тряпки?

И можно ли считать чем-то серьезным окончательную расплату в жанре конца света, если со стороны она выглядит не более величественно, чем учиненное свиньей разорение муравейника?

И можно ли считать чем-то серьезным окончательную расплату в жанре конца света, если со стороны она выглядит не более величественно, чем учиненное свиньей разорение муравейника? Нам обещали, что когда мы узнаем истину, истина сделает нас свободными. Но никто не обещал, что истина сделает нас счастливыми…