Франсуа, будто бы, выдохнул.

– Да, получать цветы от жениха или мужа – приятно. А вот от малознакомых людей – жест, который можно расценить неоднозначно. Женщина, принимающая цветы от мало знакомого мужчины, намекает ему на то, что готова вступить с ним в интимную близость.

Наташа уставилась на Франсуа. Ей явно хотелось возразить, но я вклинилась в разговор и перевела его в другое русло. Вскоре Франсуа ушел.

– Слушай, твой муж, прости меня, – это клиника. Может, ты права, и не стоит гражданства ждать, ноги – в руки и беги от него подальше. Он же ненормальный у тебя!

Я кивнула. Легко сказать «беги». Гораздо сложнее взять и убежать.

****

– Принцесса моя, сегодня мы обедаем у моих родителей, ты помнишь?

– Да, как тут забудешь. Конечно.

– Ты что, снова чем-то недовольна? Может, ты не хочешь идти к родителям?

– Нет, что ты, конечно, хочу. Что за вопрос. Удивительно интересный день намечается.

Франсуа улыбнулся и поцеловал меня, он никогда не чувствовал иронии в моем голосе, когда она там присутствовала, и всегда видел подвох там, где ничего не было.

Пенсионеры-родители Франсуа полгода жили на юге Франции, в старинном доме пятнадцатого века, а полгода в Бельгии, в доме, через улицу от нас, в этой же дерене. Вообще сейчас они должны были прохлаждаться у себя во Франции, пить пастис и отмокать в бассейне, но случилось непредвиденное – мать отца, девяностолетняя старушка, стала совсем плоха. Неожиданно так состарилась, в девяносто-то лет! Вот и было принято решение держать семейный совет, что же с ней делать. Родители Франсуа по этому поводу даже из Франции на недельку приехали, чтобы поучаствовать в этом деле. И сегодня на обед приедут брат и сестра отца моего мужа, которые-то и решат, что же делать с престарелой матерью.

Бывать у родителей мужа и без брата с сестрой отца – одно удовольствие, а уж таким составом – удивительный обед будет, не иначе.

– Bonjour, ca va? -Маргаретт, мама Франсуа, обмусолила мои щеки почему-то тройным бизу и пригласила проходить в гостиную.

Этим летним июльским днем поливало, как из ведра, поэтому застолье в саду отменилось.

Отец моего супруга, Рене, полулежал в кресле с газетой в руках. Пришлось подойти к нему, наклонится и тоже изобразить обязательное в этой семье, да и в этой стране, бизу. Раз-два, третий раз целовать уж точно не буду. Папаша попытался улыбнуться, но вместо улыбки из него вырвался протяжный вздох, зловонное дыхание из его рта обдало меня, и я отшатнулась. Будем считать, целовально-приветственный ритуал пройден.

– Что на обед? – поинтересовался Франсуа.

– Стумп твой любимый и булетты – крикнула из кухни Маргаретт.

– Вкуснотища! – обратился ко мне муж.

Я кивнула и уселась перед вечно включенным в этом доме телевизором.

Булеты и стумп, говоря человеческим языком, – котлеты и марковно-картофельное пюре. Вот уж, действительно, деликатес.

– Клод и Аньес придут через час только, они решили заехать в maison de retraite в Андрелехте. Чтобы уже было о чем сегодня говорить предметно, – обратился Рене к сыну, – так что вы пока отдыхайте.

Maison de retraite – дом престарелых – ах, вот куда собрались упрятать старушку. А я-то подумала, будут решать, кто из детей возьмет ее к себе. Ошиблась, как обычно. Действительно, что за глупость.

До приезда родственничков, мы, как и было велено, отдыхали. Франсуа с папой смотрели теннис по телевизору и потягивали вино. Маргаретт возилась со своим стумпом. Мне пришлось из вежливости предложить ей помощь, но, к счастью, она от нее отказалась. Я вышла в сад, покурила под дождем и вернулась в дом. Делать было нечего. Теннис меня никогда не интересовал, но пришлось присесть перед телевизором.

– Tu n’aime pas le tennis? – спросил меня отец мужа.

– Нет. Я люблю футбол.

– Футбол – спорт для масс, теннис – для избранных, – глубокомысленно заявил Рене.

– У меня папа – бывший футболист, – зачем-то ответила я, но Рене никак на это не отреагировал. Он снова с неподдельным интересом уставился в экран, Франсуа тоже, не моргая, пялился в телевизор. Они с отцом были очень похожи: одинаковые прямые носы, густые волосы, глубоко посаженные глаза. Только Рене был седой. Франсуа пока поседеть не успел.

Впрочем, похожи отец с сыном были не только внешне. Занудство и узколобость Франсуа – явно от папы. Шестидесяти двух летний Рене не работал уже десять лет. Вышел на пенсию раньше положенного срока. У них, у бельгийцев, так можно, если работать не рвешься и готов потерять немного в деньгах. Рене был как раз из таких. Он никуда не рвался. Он любил сидеть дома и смотреть телевизор. Гордился, что никогда не изменял себе, ни в чем.

« Я уже восемнадцать лет каждое утро на завтрак ем банан и тост с шоколадом. Восемнадцать лет, изо дня в день! – с гордостью любил рассказывать он, – И каждый день выпиваю два бокала красного вина! Два и точка! Таков мой принцип!»

Да, Рене был принципиальным. Его невозможно было переубедить, невозможно было что-то ему доказать. Уж если он решил что-то, то никакие аргументы на него не действовали. В прошлый наш визит мы поссорились с ним из-за политики.

– Вы бомбите мирных граждан в Сириии, – кричал на меня Рене, будто я лично отдаю приказы российским бомбардировщикам.

– Эти обвинения в адрес России бездоказательны, – пыталась спорить я со свекром.

– Что за глупость! Все же очевидно!

– Кому очевидно? О чем вы? Это же антироссийская пропаганда!

Рене кричал, багровел и плевался, пытаясь объяснить мне свою правоту. А я вместо того, чтобы промолчать, только подливала масла в огонь. В общем, в прошлый раз в этом холодном доме было жарко, хорошо, что сегодня выходной, по телевизору теннис и никаких новостей.

Наконец-то пришли Клод и Аньес, и мы уселись за стол. Начался бесконечно-долгий обед. Хваленый стумп Маргаретты был едва теплый, равно как и булетты, но Франсуа уплетал их за обе щеки и искренне нахваливал. Маргаретт радовалась. Все-таки наивысшее счастье для любой матери – это когда ребенок с удовольствием ест то, что она приготовила.

Ели молча, к семейному совету перешли, когда со стумпом было покончено. И довольно быстро сошлись на том, что дом престарелых в Андерлехте – лучшее место для матери. Других вариантов никто и не рассматривал. Тут зачем-то влезла я и принялась рассказывать о том, что любому человеку лучше в семье, особенно пожилому. Вспомнила свою бабушку, у которой был инсульт, и которую мы с мамой после него выходили. Рассказала этим тупым бельгийцам о том, что бабушка была лежачая, что я лично меняла ей памперсы и мыла ее, что мы с ней занимались, расхаживали ее, делали массажи, но никуда никогда ее не отдавали, ни в какие дома престарелых. Зачем я это сделала? Все, кто сидел за столом, включая моего мужа, с недоумением смотрели на меня, а потом единогласным решением приняли отправить старушку в maison de retraite и как можно скорее.

Спорить начали только тогда, когда дело дошло до оплаты. Вопрос, кто и сколько будет платить за маму, вызвал жаркие споры. Детей у старушки было трое: Рене, Клод и Аньес, но почему-то просто разделить плату за содержание матери в доме престарелых на троих было невозможно.

Аньес делала большие глаза и что-то невнятно бормотала про своего сына, обращаясь к братьям: «Вы же понимаете, как я с ним мучаюсь». Братья кивали.

– А что с вашим сыном? – зачем-то спросила я и тут же пожалела.

Все дружно начали шикать на меня. А Рене, видимо, на правах хозяина дома и вовсе ответил мне, чтобы я не лезла не в свое дело.

– Все русские такие бестактные!? – нервно добавил он.

Я выразительно посмотрела на свекра и завопила.

– Да! Все такие! Невоспитанные, бестактные, какие еще? Ну, же помогайте?! – кричала я.

– Успокойся, принцесса, – лепетал Франсуа.

Но успокоиться я уже не могла! Что я такого спросила, что такого сделала? По какому праву меня называют бестактной, да еще добавляют «как все русские». Националисты хреновы!