Когда ее мужа убили на волне террора, предшествовавшего войне за независимость, Гиттель осталась с ребенком на руках. Она легко могла бы бросить свою подпольную деятельность и укрыться в радостях материнства; вместо того она решила переломить свое горе, окунувшись в борьбу за освобождение Иерусалима, где теперь жила. Даже младенец оказался вовлеченным в дело; не раз ей удавалось пересечь кордоны, расставленные англичанами вокруг еврейского квартала, чтобы доставить важное сообщение или пронести лекарства, — она просто шла на солдат с ребенком на руках. И чаще всего мать с младенцем пропускали.

Не будучи религиозной, она верила в старую иудейскую пословицу: на каждый горшок найдется крышка, то есть на каждую проблему, которую послал Господь, найдется ей подобная, и все решится. Когда она была помоложе, многие холостяки предлагали объединить их одиночества, но она неизменно отказывала и оставалась преданной памяти мужа, став ребенку и матерью, и отцом.

В ней было не больше пяти футов росту; копна седых волос казалась неловко пришпиленной на макушке, так что ей постоянно приходилось их поправлять. Она просто излучала энергию. Вот и сейчас, едва прочитав письмо Мириам, тетушка Гиттель потянулась к телефону и принялась названивать в агентства по недвижимости. В ее правилах было не загромождать стол бумагами и записками, а делать все сразу.

— Шимшон? Это Гиттель. — Нет нужды объяснять, какая Гиттель, хотя в Израиле такое имя встречается довольно часто.

— Шалом, Гиттель, — прозвучал спокойный ответ.

Звонки Гиттель обычно означали просьбу подыскать дом для очередного из ее небогатых клиентов, значит, снова придется ограничить свой процент…

— Шимшон, у меня очень важное дело, и я обратилась к тебе как к лучшему…

— Что, меблированная квартира в это время года, Гиттель? И только на три месяца? Посмотрю, конечно, но не уверен. Прямо сейчас ответить не могу.

Она позвонила Меиру, потом Итамару, потом Шмуэлю, и каждому сказала, что обращается в первую очередь к нему. Последней стала Хайя[7] — к женщине требовался другой подход и тон.

— Хайя, я к тебе с проблемой, и понять ее может только женщина. Понимаешь, дочь моей сестры…

Именно Хайя назвала вслух те трудности, на которые другие только намекали.

— Послушай, Гиттель, смотри на вещи здраво. Найти квартиру нелегко в любое время года, но сейчас практически невозможно. А тебе нужны районы Талбие или Рехавия. Те университетские профессора и доктора, кто приезжает преподавать или что-то исследовать, заранее все заказали. Обратись ты ко мне в августе, я бы дала полдюжины адресов, но твои приезжают в январе… Кто же сейчас сдает квартиры? Я сдала одну на той неделе, но это на год. Да и деньги ты предлагаешь просто смешные. Советую поискать место в каком-нибудь приюте Старого города или монастыре, принимающем постояльцев. Конечно, если я что-то узнаю…

Гиттель и сама знала, что Талбие и Рехавия — самые популярные районы и самые дорогие, но ей казалось, что только они подходили идеально. Она никогда не видела племянницы, разве что на фотографиях, которые присылала сестра, а ребе Смолла знала вообще лишь по свадебному снимку; и все-таки Гиттель была уверена, что твердо знает, что им надо. Она знала сестру и ее мужа, а значит, знала, какова их дочь и какого мужа она выбрала.

Крутнувшись на вращающемся стуле, она закрыла глаза, погрузилась в размышления — и тут же вспомнила мадам Клопчук, которую навещала только накануне. Через несколько минут она уже направлялась на автостоянку. «Рено» десятилетней давности можно было стронуть с места только молитвами и угрозами, и то если залить бак. Но на этот раз машина завелась без проблем, и это было хорошим знаком. Впрочем, если машина не заводилась, это тоже было хорошим знаком: когда Гиттель шла к цели, дурных предзнаменований для нее не существовало.

Через четверть часа она сидела с мадам Клопчук за чашкой кофе, без которого не обходился ни один визит в Израиле.

— Я все обдумываю вашу проблему и начинаю сомневаться в успехе вашей идеи, — впрочем, идея была ее собственной, — сдать свободную комнату студентке. Деньги, что она заплатит…

— Они не так важны, мадам Шлоссберг, — запротестовала женщина. — Я говорила, что хочу сдать комнату с пансионом ради общения и помощи по хозяйству.

— Меня беспокоит не это, — продолжала Гиттель. — Какое общение можете вы ожидать от студентки? И какую помощь вы получите? Кончится тем, что вы станете на нее работать. В один вечер у нее будет свидание, в другой надо готовиться к экзамену или писать работу, и вы скажете: «Ладно, я помою посуду, ты занимайся». Потом окажется, что она никудышная хозяйка, — и что, вы ее тут же выселите? Держу пари, что нет.

— Так что мне делать? Я не могу себе позволить нанять прислугу.

— А ваша сестра в Иерусалиме?

Мадам Клопчук упрямо покачала головой.

— А почему бы нет? — настаивала Гиттель. — Она ваша сестра, вам нужна помощь, тогда в чем дело?

— Моя сестра, благослови ее Господь, звонит мне каждый Новый год. Когда мой муж умер, а ее был жив, я часто ездила к ним на Пасху. И это все, что нас с ней связывает.

— Вы обе стареете, — сухо заметила Гиттель. — Знаю эти семейные ссоры. Кто-то что-то сказал, а другой ответил, и обе надулись. Потом уже никто не помнит, кто первый начал. Или у вас такая большая семья, что вы можете себе позволить не общаться с сестрой?

Мадам Клопчук снова покачала головой.

— А как бы все славно устроилось, — не отставала Гиттель. — Свою квартиру в Иерусалиме она могла бы сдать, а здесь бы разделила расходы с вами… У вас так много общего…Хотя бы возраст…

— Она старше.

— Так и что? Если когда-то она себя плохо почувствует, вы ей поможете. Вы можете заботиться друг о друге…

— Я лучше вырву себе язык, чем попрошу ее об этом.

— Давайте я все устрою, и она приедет вас навестить — пусть хотя бы на несколько месяцев.

— Говорю вам, она не приедет и никому не сдаст квартиру. Она так религиозна, что никому не доверит смешать ее мясную посуду с молочной…

— А если я уговорю ее сдать квартиру абсолютно надежному человеку? Например, раввину…

«Сердечно приглашаем вас познакомиться с ребе Дойчем и миссис Хьюго Дойч, а также пожелать доброго пути ребе Смоллу и миссис Дэвид Смолл, которые отправляются в Святую Землю. Сбор в синагоге в понедельник, 28 декабря, с 4 до 6 часов вечера».

Так гласило приглашение, разосланное всем членам общины. Его составление, печать и рассылку поручили Малкольму Слотнику, который работал в рекламном бизнесе и слыл экспертом по таким делам.

Разумеется, когда он представил свой проект на совете, возникли возражения.

Берт Рэймонд сказал:

— Боже, Мэл, я имел в виду что-то типа «Сердечно приглашаем вас на прием в честь…» Ну, более формально.

— Ты с луны свалился, Берт? Это какое-то средневековье. Сейчас все проще и неформальнее. Пошли такое приглашение, и люди придут в смокингах и черных платьях.

— Может, ты и прав, Мэл, — заметил Марти Дрекслер, — но ты не сообщаешь, кто такой ребе Дойч. То есть сначала следует сказать что-то вроде… «та-та, та-та, та-та познакомиться с нашим новым ребе и т. д. и т. п.»

— Ну да, но тогда все подумают, что ребе Смолл уезжает навсегда.

— И что? — Марти улыбнулся и взглянул на Берта.

— И то, что будет куча вопросов, а нам придется отвечать. Возьми Эла Беккера — самого верного защитника ребе. Я только начал заниматься его «линкольном»…

— Я понимаю, о чем ты, — поспешил перебить Рэймонд. — По правде говоря, я тоже только начал заниматься завещанием Меира Паффа и не знаю, как он на это посмотрит…

Стэнли Агранат предложил написать «нашему любимому ребе».

— С каких пор он твой любимый ребе?

— Но так всегда говорят.

— Только на похоронах.

Два раввина и их жены стояли в углу, ожидая гостей. Было еще рано, и члены общины суетились с последними приготовлениями: расставляли чашки и блюдца, несли тарелки с печеньем и кексами, спорили из-за цветов и украшений. Женщины то и дело обращались к женам раввинов за советом или поддержкой — подчеркивали их авторитет или просто искали повод поговорить с новой раввиншей.