А Джонатан капризничал. Обычно он шел в школу с Шаули — мальчиком с верхнего этажа, своим лучшим другом, но тот слегка приболел, и мадам Розен не пустила его в школу. Поэтому Джонатан хотел, чтобы его проводила мама. А она отказалась, ведь пройти надо было всего квартал и никаких переходов, и в результате он пошел сам, но с капризами, а это вывело ее из себя.

К тому же она потеряла драгоценные минуты, нужные для того, чтобы доехать на автобусе до больницы и попасть на прием в женскую консультацию.

Затем позвонила Гиттель из Тель-Авива.

Гиттель звонила часто, иногда по поводу: сказать, что получила письмо от матери Мириам, продиктовать понравившийся рецепт, сообщить, что через пару часов она будет в Иерусалиме по делам и заскочит на пару минут. Но сегодня она позвонила, чтобы просто поговорить с племянницей перед началом работы. А Мириам, в отчаянии считая потерянные минуты, объяснила, что спешит в больницу и вынуждена прервать разговор. Она упомянула больницу в надежде, что для тетушки это послужит единственным оправданием того, что разговор так скоро кончится.

Но Гиттель тут же всполошилась и потребовала объяснений.

— Кто тебя лечит, Мириам? Может, я его знаю. Если что-то серьезное, я устрою, чтобы тобой занялся заведующий отделением.

Мириам и так собиралась сказать ей при встрече все, поэтому сообщила, что это визит в женскую консультацию, потому что она ждет ребенка.

— О, чудесно! Mazel tov — поздравляю! Какая удача! А когда это будет? О, Мириам, ребенок может родиться в Израиле. Если Дэвид уедет работать в Штаты, ты можешь остаться здесь и приехать в Тель-Авив с Джонатаном. Я о нем позабочусь. Здесь будет тесновато, но в Израиле всегда так. Когда Ури будет приезжать на выходные, он сможет спать на диване в гостиной, или я там устроюсь.

Когда Мириам наконец повесила трубку и побежала к остановке, автобус уже тронулся. Поскольку она опоздала, ей пришлось ждать в клинике все утро, а врач рассердился на нее за опоздание и не помог ни его английский, ни ее иврит, чтобы объяснить все события этого утра. Он был холоден и сух, и она не посмела задать все интересующие ее вопросы.

Неприятности продолжались. Обратный автобус был переполнен, и хотя она сидела, юноша, стоящий рядом, щелкал семечки и плевал шелуху ей под ноги. Это вызвало в ней отвращение, но поскольку она не была уверена в своем иврите, то не стала вступать в пререкания. На остановке он вышел, она облегченно вздохнула, но вошедший пассажир, увидев шелуху у ее ног, решил, что это ее работа, и стал ругаться.

Войдя в дом, она увидела, что муж позавтракал и ушел, оставив посуду в раковине. Вода, как назло, оставалась прохладной, хотя Мириам долго сливала ее из крана. Затем прозвенел дверной звонок и вошла Гиттель.

— О, Гиттель! — Она обняла тетку и заплакала от облегчения. А выплакавшись, спросила, как той удалось уйти с работы.

— Если социальный работник в Тель-Авиве не сумеет придумать себе дело в Иерусалиме, то ему следует искать другую работу. К тому же, если мне пишет сестра и спрашивает, что я сделала, когда узнала о беременности ее дочери, я что, должна ответить, что не смогла выбраться?

Она выслушала рассказ племянницы об утренних злоключениях. Убедившись, что Гиттель — слушательница благодарная, Мириам продолжала рассказывать обо всем, что досаждало ей с самого приезда — о трудностях с языком, проблемах с ведением хозяйства и даже о том, как ей не понравилась перемена отношения мужа к своей работе.

Гиттель подняла руку.

— Я могу понять желание Дэвида оставить раввинство, это не занятие для современного мужчины. И приветствую его желание поселиться здесь. Но ты ждешь ребенка, и надо смотреть на вещи трезво. Твоей матери здесь нет, я возьму ее функции на себя и дам тебе совет. Встает вопрос о заработке. Твой муж не может просто уйти с работы, он должен все обдумать и подготовить. Даже если он завтра найдет здесь работу, вам все равно придется уехать в Штаты, чтобы устроить все дела. Я очень хочу, чтобы вы остались здесь, но боюсь за твою поездку. Мужьям нельзя доверять ни отправку мебели, ни сдачу дома, особенно если мужья — раввины.

Она усадила племянницу в кресло, подставила ей под ноги скамеечку, сама взяла стул и села напротив.

— Итак, будем смотреть практично. Сначала обсудим лично твой вопрос. Ты на первых месяцах, и тебе нужен покой, отдых, свобода от страхов и сомнений. Тебе не надо делать анализы и рентген, тебе не нужен специалист, который думает о тебе лишь как о строчке в истории болезни. Нужен хороший семейный врач, который может посидеть с тобой, ответить на любые вопросы и рассказать, чего тебе ждать в будущем.

— Прекрасно, Гиттель, но где я его найду? Ты кого-нибудь знаешь?

— В Тель-Авиве таких десятки, но в Иерусалиме… Подожди минутку… У меня есть подруга Сара Адуми, а у нее — врач, доктор Бен Ами, это настоящий доктор с бывшего времени. Он никогда не спешит, когда приходит на осмотр, а потом всегда остается на чашечку чая. Ему это тоже полезно, он вроде вдовец или холостяк. Дай мою записную книжку… А, вот он. Доктор Бенджамин Ами, авеню Шалом, 147. Я ему позвоню.

— Может, мне сперва поговорить с Дэвидом? — усомнилась Мириам.

— Что мужья в этом понимают, особенно раввины?.. Доктор Бен Ами? Я близкий друг Сары Адуми и хотела бы договориться о вашей встрече с моей племянницей… Можете ее принять? Отлично, я ее сейчас привезу.

Иерусалимское кафе в Старом Городе находится недалеко от Дамаскских ворот. Каждый день через них проходят тысячи туристов, но внутрь заходят немногие. Туда может заглянуть парочка, пытающаяся спрятаться от палящего солнца и отдохнуть за чашкой кофе или стаканом апельсинового сока, но может и передумать. Это место не для туристов.

Радио орет на полную мощность, без конца передавая меланхоличную арабскую музыку в минорном ключе. В неверном свете виден бильярдный стол, за которым обычно играют молодые арабы, сопровождая каждый удар бурными выкриками.

В остальной части комнаты расставлены простые деревянные столы, где посетители пили кофе или играли в карты. С другой стороны виднелась касса. Кассир спрашивал у клиента, что тот заказывал, подсчитывал на бумаге сумму, клал деньги в ящик стола и отсчитывал сдачу из столбиков монет на столе. Он считался уважаемым человеком, потому что имел дело с деньгами, быстро считал и к тому же был владельцем заведения. Рядом с его столом в раковине мыл грязную посуду сын хозяина, он же официант.

Если в кафе все же заходила пара туристов, официант вежливо принимал заказ, обслуживал и больше не обращал на них внимания. Другие посетители также их игнорировали, даже не смотрели в ту сторону. На Абдула, который сидел за своим кофе с раскрытой книгой, тоже не обращали внимания — он был не из их числа. Его одежда, книга — все говорило о том, что он имел более высокий статус, возможно, был студентом. Он сидел там уже двадцать минут и пил вторую чашку кофе, когда вошел Махмуд. Он не поздоровался с Абдулом, а прошел к бильярдному столу и какое-то время наблюдал за игрой, затем подошел к столу с картами и по-приятельски заговорил с игроками. Потом взял табуретку, подошел к столу Абдула и сел рядом.

Абдул продолжал читать, но Махмуд кивком подозвал официанта и заказал кофе.

Когда официант принес заказ и удалился к раковине, Махмуд сказал:

— Мы узнали, где он живет, но Лейла считает, нужно подождать.

Абдул пожал плечами.

— Все просто, как дважды два, — Махмуд щелкнул пальцами. — Район новый, дом тоже. Он живет в первом этаже, в квартире, выходящей на авеню Шалом, но вход в конце дома, с тротуара. И по другую сторону улицы нет домов.

— И что?

— И то: Лейла считает, все слишком просто. Может, это ловушка.

— Женщины! — презрительно хмыкнул Абдул. — Вечно они паникуют!

— Нет, Абдул, Лейла не такая, у нее голова на плечах. И она не хуже любого мужчины в нашей организации. Но она узнала, что в Тель-Авиве он жил на верхнем этаже, хотя его жена болела и не могла подниматься по лестнице. Почему же здесь выбрал первый?