— Знаю, знаю, но этих типов ничем другим не убедишь.

По дороге тетушка комментировала проносящийся мимо пейзаж.

— Вон тот лесок — десять лет назад здесь были лишь скалы и песок… А там, за домом, — раньше его там не было, — арабы поймали одного моего друга и хладнокровно застрелили… Эта дорога ведет в поселок. В сорок восьмом его атаковали, и трое людей с автоматами сдерживали целую роту, пока всех детей не вывезли в безопасное место… Мы выращиваем цветы на экспорт… В прошлом году агрономы испробовали новое удобрение, и это удвоило урожай — фантастика!.. Это поля арабов. Мы научили их защищать всходы пленкой, и это учетверило урожай… А вон там сзади — арабская деревня. Какой примитив! Не представляете, сколько грязи и болезней… Трахома и гастроэнтерит были обычным явлением, зимой дети мерли как мухи, пока мы не открыли там клинику. Сначала они нам не доверяли, приходилось лечить на глазах у всей семьи, а когда мы давали таблетки, они начинали меняться друг с другом: «Я дам тебе две белых за одну красную», и так далее. Но потом они научились лечиться, и дети больше не умирали. Теперь молодежь пользуется помощью государства и после свадьбы строит новые дома, а не пристраивает комнаты к отцовскому дому… Цементный завод. Работает круглосуточно, в три смены.

— Шатер, — воскликнул Джонатан, — и козы!

— Бедуины, — объяснила тетушка. — Они гонят стада на свободное место, разбивают палатку и остаются на месте пару дней или неделю, пока животные не съедят всю зелень, а затем движутся дальше. Бедуинские козы — главная причина истощения земли: съедают все до корней… А это танки, арабские танки и броневики. Мы оставили их здесь как напоминание. Мы были готовы к их появлению и расстреляли, а потом столкнули с дороги и оставили на обочине. В киббуце[11], там, за поворотом, полно этих танков, все разного цвета. В них играют дети.

Окрестный пейзаж, за исключением одиноких пальм и кактусов, напоминавших про субтропики, не впечатлял: широкая равнина с возделанными полями — и только. Но вскоре дорога завилась серпантином, и пейзаж резко изменился: они приближались к Иерусалиму. Вокруг высились скалистые древние горы, громоздясь одна на другую, кое-где виднелись полоски зелени: оттуда добывали камни и строили из них террасы.

— Сами камни выглядят древними и много пережившими, — воскликнул ребе.

— Здесь все выглядит старым и… безжизненным, — заметила Мириам.

— Когда-то эта земля сочилась молоком и медом, — мрачно сказала Гиттель, — и скоро снова станет такой.

Они ожидали, что увидят городские стены неожиданно и сразу — как на картинках в путеводителе, но дорога шла вдоль хаотичного нагромождения домов — арабских, которые лепились друг к другу, как в поселениях индейцев, и современных еврейских, с отдельными квартирами; постепенно дома все сближались, пока не слились в ряд, и Смоллы без комментариев Гиттель поняли, что въехали в город.

Они проезжали по узким улочкам с обшарпанными магазинчиками, мимо скоплений крошечных европейских машин, мимо тротуаров, переполненных людьми. Первое впечатление от города их разочаровало, и они жадно вглядывались в прохожих, делясь впечатлениями обо всем необычном: случайный хасид[12] в широкополой шляпе и длинном сюртуке, в брюках, заправленных в носки; солдаты с автоматами через плечо, араб в бело-черном головном платке, перевязанном черным шнуром. Затем они свернули за угол и выбрались на широкую улицу. Дома стояли только с одной стороны, а с другой простиралась долина, в конце которой высились старые городские стены, на этот раз как на картинке.

Гиттель притормозила.

— Это Старый Город. Любуйтесь.

— Он прекрасен, — сказала Мириам.

Ребе не сказал ничего, но глаза его сияли.

— Мы будем жить далеко отсюда? — спросила Мириам.

— Прямо за углом. Будете это видеть каждый день и не устанете.

Отец и сын пожали друг другу руки, похлопали друг друга по спине и разошлись на шаг, чтобы получше видеть. Дэн Стедман и в самом деле собирался поужинать в «Гриле», где можно было показать сыну важных людей — жену британского консула, первого секретаря американского посольства. Он не был снобом, но очень хотел, чтобы сын хорошо о нем думал. Но потом Дэн передумал: знакомые могли вмешаться в разговор, а он хотел этим вечером побыть с сыном наедине.

Увидев, как одет Рой, он страшно обрадовался, что не заказал в «Гриле» столик заранее: метрдотель Аврам обязательно бы стал возражать. Поэтому Дэн предложил пойти в «Артист Клаб» — и не пожалел: несколько молодых посетителей были одеты так же, как его сын.

Дэн рассказал Рою новости о матери, дяде Хьюго и тете Бетти, описал ситуацию в Штатах, погоду («Самая жуткая зима за несколько лет. Как хорошо, что ты оттуда уехал») и свои планы.

— Хочу побыть в Иерусалиме, потом поеду в другие города: Хайфу, Тель-Авив и прочие помельче, может, даже в киббуцы. Но есть проблемы. Понимаешь, покупка новой машины займет несколько месяцев, а аренда оставит меня без гроша.

— Почему не взять подержанную?

— Ну, знаешь, можно на такую нарваться… А если взять с собой специалиста, кто знает, вдруг он в сговоре с продавцом…

— Есть один тип по фамилии Мевамет, — его рекламируют в иерусалимской «Пост», может, и в других газетах, я их не читаю, — так вот он дилер, продает и покупает машины. А ситуация сейчас такая, что, если продаешь машину, можно получить за нее больше, чем заплатил.

— Мевамет? — повторил Дэн. — Странное имя.

— Ну да, «из смерти», так? Мой иврит не так хорош, но это я знаю.

— Точно, — кивнул отец. — Можно заглянуть к нему. Я уже искал, правда, не здесь, а в Тель-Авиве, и нашел лишь кучу драндулетов.

— Правда? Давно ты здесь, пап?

Дэн покраснел и беззаботно соврал:

— Ну, пару дней. Я хотел повидать кое-кого в Тель-Авиве, а потом приехать в Иерусалим и встретиться с тобой. Понимаешь?

— Конечно. — Рой ничего не понял, ко не захотел признаться. Ему пришло в голову, что «кое-кто» мог оказаться женщиной.

— Мать говорила, тебе здесь не нравится, — сменил тему Дэн.

— Ты знаешь, как это бывает, — вздохнул Рой, потягивая кофе. — Ребята, да и девушки здесь строят из себя героев. Знаешь, типа техасцев в Штатах. Ну а здесь — еврейские техасцы. Можно подумать, каждый из них лично выиграл Шестидневную войну. Вечно спрашивают, как тебе понравился Израиль, а если пустишься рассказывать, как он прекрасен, либо глупо ухмыльнутся, как будто удивляясь, либо примут такой вид, будто ты попал в точку, — хотя, по-моему, просто удивятся, что такой болван может что-то понять. Но если, упаси Господь, скажешь слово критики — например, что люди вывешивают на крыльце свою постель и выбивают коврики на главной улице, или про повсеместных попрошаек, — они взвиваются на дыбы и начинают объяснять, что так положено по Библии. Опять же про попрошаек: я сказал, что кто-то все время пытается выманить у тебя деньги, а эти парни говорят — в Библии сказано проявлять щедрость, и нищие помогают нам быть щедрыми. Они как бы вынуждают тебя просить благословения.

Отец рассмеялся.

— Ну, новая страна…

— Ага, но она не одна на свете, и мир не создан только для того, чтобы ей помогать. И вечно они нарываются. Почему американцы вторглись во Вьетнам? Почему мы притесняем негров? Почему не помогаем бедным? Почему позволяем загрязнять реки и озера? Все время приходится защищаться.

Дэн вопросительно взглянул на него.

— А ты разве не жаловался на то же самое?

Рой вспыхнул.

— Да, но они так это спрашивают, что если ты с ними согласен, то как бы их надуваешь. И вечно все преувеличивают: если пытаешься объяснить все как есть, то скоро приходится защищать все американское, даже то, против чего ты всегда выступал. А какие замкнутые! С трудом допросишься, который час. Особенно девчонки. Пытаешься назначить свидание, а они вечно на ланче.