– Устрицы кончились и жизнь тоже кончается.

– Жизнь продолжается, но без устриц, а завтра будут и они…

– Это предвестие. Недолго музыка играла…

– Не драматизируй…

– Конец безмятежности, конец счастью.

– Я велю принести вина, пока ты раздумываешь…

– Я не раздумываю. Я уже все поняла. Это конец.

– Может вишневицы?

– Разумеется! Разве ты не видишь, в каком я состоянии?

Григорий подал знак официанту.

– А покушать?

– Теперь все равно. Но рыбу я не буду.

– Šunka a fazole?

– Сначала гробы. Потом – «у нас хорошие новости». Потом трам-пам-пам…и в результате с планеты исчезли устрицы.

– Про гробы и устрицы я понял. А что за хорошие новости?

– В один прекрасный день мы все умрем.

Появился парнишка-официант с бутылкой чешской вишневицы.

Анна наблюдала, как Григорий твердой рукой наполняет бокал, и вид этой крепкой руки на мгновение пробудил в ней воспоминание о тех приятных ощущениях, которые эта мужская рука когда-то дарила ей.

Может, вернуть его? Анна представила, что было бы, если бы Мельников стал ее мужем. Уж наверное, поговорил бы с Максом и вправил ему мозги. Гриша был мужик что надо, с характером.

Надо сказать, что прежнее замужество Анны безоблачным не было. Смерть мужа хотя и явилась для нее страшным ударом, но, когда прошло время, она с горьким и стыдливым удивлением констатировала, что стала гораздо счастливее, когда перестала зависеть от его упрямого и придирчивого характера. Однако что-то в ней надломилось. Появились панические атаки. Месяцы активности сменялись периодами упадка сил и тревожного ожидания грядущих жизненных катастроф. Но вот сын встал на ноги, приступы паники стали редкостью, и Анна расцвела. Воздух провинциальной безмятежности наполнил тренированные пением и духовыми легкие, во взгляде Анны заиграло выражение насмешливого пренебрежения суетой, в словах появилась снисходительная веселость, можно сказать, в жизни учительницы музыки наступила пора умиротворения.

В Григории Анна разглядела патриархальные черты покойного мужа. Кроме того, Мельников стал назойлив, его было много. Он строчил сообщения, встречал с работы, а эти его бесконечные расспросы по вечерам. Ей хватало своего страха перед жизнью, у нее не было сил переносить рядом чужую тревогу. Она была уверена, что вот-вот привяжется к Мельникову, а может даже влюбится в него, как это бывало раза два или три после близости с мужчиной, который ей нравился. А когда этого не случилось, испытала облегчение.

Она решила, что мужчины остались в прошлом: с любовниками не везло, замуж повторно она опасалась, да и вообще… что еще она не знает о Грише? Он даже не говорит, сколько ему лет. К тому же она купила волынку…не всякий муж оценит утробные звуки Вселенной до завтрака! А в перспективе гусли.... Да и квартира крошечная для двоих, одну комнату занимает кровать, вторую – инструмент, она тут все устроила под себя, столько сил вложила, и денег, снова куда-то переезжать, все заново обустраивать? Труда жалко, жалко дорогущую итальянскую плитку, японский встроенный шкаф, а кухня каких стоила нервов.

Анна вздохнула.

– Присядь-ка. Разговор есть.

Григорий уселся напротив, глядя на нее усталым и нежным взглядом.

– Мой сын ломает себе жизнь. Ты может ее видел. Брюнетка такая кудрявая. Модель. Из Кишинева. Актрисой стать собирается. У нее ребенок. В общем, все понятно. Он уже перевез ее к себе. Нет, ради бога, но жениться! Ему двадцать пять. Надо его образумить. Но как?

– Ах, вот что, – Григорий разочарованно откинулся на спинку стула.

– Помоги, а? Что ты молчишь?

– Не знал, что ты – одна из таких мамаш.

– Не строй из себя дурака! Ты прекрасно знаешь, как это бывает с порядочными людьми. Юношеские иллюзии, и все, жизнь кобыле под хвост!

– Перестань. Ну что ты? Такая милая девушка.

Анна поморщилась. Теперь она с неприязнью смотрела на голубоглазую физиономию Мельникова, на это примирительное, все понимающее и все прощающее выражение, этакий благовоспитанный провидец, великодушный святоша.

– Макс – парень не промах. Ты видела ее ноги? Как у… – Григорий осекся под яростным взглядом Анны. – Что ты хочешь, чтобы я сделал? Они взрослые люди. Что я могу?

Анна фыркнула. Чудовищно! Вот оно как… Помыкать слабыми женщинами – это они могут, а как доходит до дела, так «а что я могу?!»

– Фасоль пересолена.

– В самом деле?

– Чудовищно пересолена. Нет, это невозможно есть!

Анна бросила вилку.

– Прости, что лишил тебя удовольствия насладиться эгоизмом материнства.

– Ты потолстел.

Мельников поднялся и, не ответив, удалился на кухню. «Черт меня дернул купить желтое золото, не носит она его, белое надо было..,» – на ходу бормотал он.

Звонок мобильного отвлек Анну от обиды на весь мир.

– Ты где? – спросил Макс.

– Где, где. Собираюсь вот.

– Хорошо, что я тебя застал. Помнишь, нашу «Красную шапочку»?

– Ну?

Еще бы не помнила. Пол ночи с Павлом клеили эту волчью морду для школьного спектакля.

– Он у тебя слишком страшный, – говорила Анна. – Посмотри на зубы. Дети обделаются.

– Это волк, а не Русалочка.

– Это сказочный волк.

– Это мифология. Пасть должна пробуждать инстинкт самосохранения. Иначе в чем смысл сказки?

И эту самую пасть, рука не поднялась выкинуть, глаза навыкате, зубы, как у курящего крокодила, Макс просил занести – они собирались у кого-то на дне рождения пробудить инстинкт самосохранения.

Дома Анна смахнула с волка пыль. В раздумьях поднесла поочередно к носу несколько флаконов духов. Выбрала Шанель и побрызгала чудище.

Перед дверью Макса Анна натянула картонную голову на себя и стояла, не шевелясь, довольная шуткой.

– Проходи, – как ни в чем не бывало сказал Макс, отворив дверь.

Разве удивишь подобной выходкой режиссера?

– Здравствуй, дружочек, – бросила Анна Ольге, быстро прошла на кухню и прямая села за стол. На столе стояла бутылка вина.

По тому, как мать села, Макс догадался, что она не в духе.

– Как дела?

– Ужасно.

– Что случилось?

– В нашем доме теперь продают гробы.

– Ого. Неприятно, но не смертельно, – он зачем-то взял руку Ольги в свою.

– Ты так думаешь? Утром – гробы. Днем – гробы. Вечером, как ты понимаешь, снова гробы. Перед глазами одни гробы. И что это значит? Раньше там были велосипеды. Я смотрела и думала, жизнь прекрасна, жизнь – это бесконечная дорога, радость, движение вперед.

Ольга и Макс переглянулись. Макс едва заметно пожал плечами.

– Хочешь вина? Или, может, трех поросят?

– Ладно. Давайте выкладывайте ваши хорошие новости.

Анна сняла волчью голову.

– Барабанная дробь! Мы на три месяца бум-бум-бум отправляемся… на гастроли!

– Что три месяца? Не поняла…

– Гастроли, мам.

Это и есть хорошие новости?!

Раздуваясь от гордости, Макс размахивал какой-то глянцевой программкой.

– Ты можешь вообразить? Мою пьесу увидит добрая половина Европы!

Анна выдохнула, поднялась, шутливо взъерошила сыну волосы.

Подумать только. Гастроли.

– Ну и ну! Поздравляю! Что ты там, жмешься, Оленька? Это надо отметить. Открывайте ваше вино. Будем праздновать.

Надо же, какие хорошие новости.

Но странное дело – Анна не почувствовала большой радости оттого, что они едут на какие-то там умопомрачительные гастроли. Она неожиданно расстроилась, упала духом, все оказалось не тем, чем казалось. К черту гастроли. При чем тут вообще гастроли. Из волчьей головы она увидела совсем не то, что ожидала. Анна вдруг прозрела. Пока она сидела, напялив на себя дурацкий колпак, в картонные щели била правда, правда священная, древняя, могущественная правда. Девушка милая. А сама она дрянь. Из волчьей головы Анне стал виден этот ясный, животворящий свет любви, а она, дура психованная, и позабыла, как это бывает. Ей захотелось, чтобы хорошие новости оказались вовсе не о гастролях.