Керосиновая лампа освещала неоструганную поверхность стола, бумаги, телефон. У Патэ Тэйкки мелькнула мысль, что телефон — это нерв в гигантском теле лесопромышленной компании. Через него прошел сигнал, и вот перед ним сидит этот светловолосый спокойный чиновник, как сгусток белых кровяных шариков, которые изгоняют из организма компании его разложившийся и ставший помехой шарик.
За перегородкой, где жили рабочие, на губной гармошке играли «Цветок асфальта». Наконец Патэ Тэйкка заговорил:
— Мой поступок может показаться странным. Но не станете же вы отрицать, что у властей действительно было основание сказать свое слово о здешних делах. А кроме того, мне кажется, что в деятельности компании не должно быть ничего такого, что следует скрывать и прятать под сенью леса.
— Конечно, нет. Но все это очень относительные понятия. Истязание животных, к примеру, невозможно зафиксировать никакими цифрами или единицами измерения. Такие определения основываются на эмоциях. В мире очень много всяких идей. Чего только я о них не наслышан. Но я не стану их оспаривать. Идеи хороши, пока они остаются идеями. А вот претворение этих идей в жизнь — это проблема…
— Если бы вы, господин советник, понаблюдали неделю-другую за вывозкой, вы без всяких безменов и метров убедились бы, что это далеко не отрадное зрелище.
— Не спорю. Всем достается. Но что могу сделать я? Или вы? Вы, очевидно, хотели улучшить положение рабочих? Чего вы достигли? Подумайте. Стало ли легче лошадям, рабочим, компании от того, что работы прекратились? Наше предприятие, конечно, не золотое дно, но это не наша вина. Однако мы до сих пор даем работу и хлеб тысячам людей — это факт. Чтобы они делали без нас? Были бы безработными, жили бы на пособие, как какие-нибудь калеки.
— Это верно. Но вы же понимаете, в каком трудном положении я оказался. Тут поневоле будешь смотреть на вещи и с другой стороны.
— Да, вы рассматриваете вещи слишком разносторонне. Очевидно, вы не на правильном пути. И сами вы признаете свое положение трудным. Мы не можем утруждать вас. Я думаю, нам следует пока что освободить вас от работы. Не только из-за этого инцидента. Издержки производства на вашем участке выше, чем на других, например, на Муставаарском.
— Возможно. Только я маневрировал расценками лишь в пределах предоставленных мастеру по трудовому соглашению, которое было подписано осенью.
— О, да! То-то и видно, что вы маневрировали, или вы просто платили высшую ставку, которую вам разрешено выплачивать только в исключительно трудных условиях работы. Неужели на вашем участке все время встречаются исключительные трудности, которых избегают на других участках?
— Я не знаю, насколько изворотливы ваши мастера на других участках и как они избегают трудностей, однако на этом участке главную трудность для рабочих представляют низкие расценки. Поэтому я платил столько, сколько имел право, и если компания потерпела из-за меня убыток в несколько пенни, то она же имела от меня и прибыль, исчисляющуюся марками… Сооружения на Рантакоски…
— Это разные вещи. Оставим и эту историю с расценками, поскольку продукция вашего участка, насколько я успел заметить, хорошего качества. Речь идет об окончательном расчете.
Советник Берг сидел с пером в руке. Теперь он напоминал Патэ Тэйкке цифру, аккуратно написанную солидную восьмерку. Его освещенные лампой пухлые руки лежали на бумагах. Поблескивала черная поверхность телефона. Гармошка за перегородкой умолкла. Там уже спали. А советник компании Берг и Патэ Тэйкка составляли окончательный расчет в конторке лесоучастка. Под потолком клубился табачный дым. Перо в руках советника поскрипывало. Время от времени они перекидывались репликами.
— Вы, кажется, не скупились на авансы. Придется удержать.
Оказалось, что причитающаяся Патэ Тэйкке зарплата почти полностью пошла на погашение этих расходов.
Было уже за полночь, когда Патэ Тэйкка в последний раз вывел свою роспись на документах компании.
— Итак, с завтрашнего утра вы свободны от работы в компании. Вы еще молоды и убедитесь в том, что мир нужно принимать таким, какой он есть. Возможно, тогда мы сможем работать вместе. А если вы были как-то причастны к сооружениям на Рантакоски, то отстаивайте свои права. Мне об этом ничего не известно.
— Существует только одно право — право сильного. А в этом деле сила на стороне компании.
Они легли спать. Патэ Тэйкка в последний раз растянулся на постели мастера участка.
Утром он зашел попрощаться в барак к рабочим.
— Ну, прощай, Пастор, я вылетел… Посмотрим, как другие, ослабят ли они гайки.
— Похоже на то. Советник, говорят, поднял немного расценки за вывозку на длинные расстояния.
— Хорошо! Скажите мне за это спасибо, каким бы я там ни был.
Он закинул за плечи рюкзак, встал на лыжи и направился в ближайшее село.
ЗАКОЛДОВАННЫЙ КРУГ
Морозный заиндевелый день. Патэ Тэйкка идет на лыжах по лесной дороге. Целые сутки у него не было во рту ни крошки. Он голоден, но не хочет признаться в этом даже самому себе. Разве это не смешно, не стыдно: здоровый, сильный мужчина плетется голодным, хотя готов выполнять даже самую тяжелую работу и только за кусок хлеба, чтобы быть в состоянии работать и на следующий день. Разве его желание такое уж непомерное? Ио, видно, работа и хлеб — теперь роскошь, далеко не про всех.
Патэ Тэйкке казалось и раньше, а особенно в последнее время, что он знает это. Конечно, он заметил, что лесорубов стало слишком много. Однако непосредственно его это не касалось: у него имелась работа и заработок, за обеденным столом он не был лишним. Но после расчета в его карманах оказались считанные марки. Патэ Тейкка получал больше, чем простые лесорубы, но никогда не отличался бережливостью. К тому же все, что оставалось, он высылал матери в далекую деревню. Она была батрачкой и видела в своей жизни только тяжелый труд. Лет тридцати она родила сына, как говорится, согрешила.
«Да, согрешила, — размышлял Патэ Тэйкка. — Но если мне приходится скитаться голодному по Заполярью, то это не кара святой церкви».
Он часто вспоминал мать, но в этих воспоминаниях не было особой любви и тоски по ней. В его памяти сохранилась худосочная, преждевременно состарившаяся женщина, которая после своего грехопадения находила утешение в чтении молитвенника, псалтыря и осуждении своих ближних. Такой запомнилась Патэ Тэйкке мать. И все-таки он посылал ей деньги. То ли ему хотелось доказать людям, что иногда грех молодости со временем предстает в виде хрустящих банкнот, то ли ему просто было приятно сознавать, что одна старая женщина, сидя вечерами за вязанием серого чулка, думает о нем.
Итак, Патэ Тэйкка закончил свою карьеру начальника таким же нищим, каким и начинал ее. Однако, получая расчет, он не печалился, а скорее даже радовался: его ждали свобода, новые места, новые люди, новые встречи. Ему и раньше нередко приходилось странствовать почти с пустым карманом, но его никогда не покидала бодрая уверенность, что будет день и будет пища.
Когда Патэ Тэйкка добрался до таежного села, деньги у него уже кончились. Оставались часы и еще кое-какие вещички — излишняя роскошь. Ему удалось обратить их в деньги, хотя он отдал все буквально за бесценок, как всегда случается с попавшим в беду человеком. Но Патэ Тэйкка был доволен и этим, ибо даже в том таежном селе он встретил немало людей, у которых в эти ненастные времена за душой не было ничего, кроме рабочих рук. Нелегко этим рукам ухватиться за что-то твердое, чем можно работать, и получить что-то помягче, что можно жевать. Оставалось только сжимать их в кулаки и грозить в бессильной злобе кому-то невидимому.
Все же Патэ Тэйкка считал, что его дела не совсем плохи. За несколько десятков километров к югу расположен лесоучасток, которым руководит начальник промышленного округа Пасо. Там для него, наверняка, найдется работа и хлеб хотя бы на некоторое время — знакомства и связи в этом мире вершат и большие и малые дела. Снова взять в руки пилу и топор, после того, как ты побывал в начальниках, — это, конечно, шаг назад, но шагать приходится туда, куда можно ступить.
