На нарах ворочаются, чешутся, вздыхают, храпят; слышны какие-то звуки (Пастор объяснял, что на бедняка и кожи оказалось маловато, поэтому, когда закрываешь глаза, должно открыться какое-то другое отверстие). Воздух густо насыщен дыханием людей, запахами сохнущих одежд, грязи, пота. А перед Патэ Тэйккой все проходят его фильмы: «Жилища» и «Курсанты», кадр за кадром. Но клопы не дают досмотреть фильмы, и тогда Патэ Тэйкка вспоминает, что надо немного вздремнуть, пока не настало утро. Он мысленно строит всякие геометрические фигуры — кубы, пирамиды — и упрямо рассматривает их грани и углы. Окошко кинобудки закрывается, лампы гаснут, и кинокадры уже не появляются на воображаемом экране. Сознание, утомленное однообразием геометрических фигур, угасает. Наступает сон.

Над бараком в бесконечном глубоком небе мерцают звезды. А вокруг стоит лес — черный, мрачный, недобрый. Мороз зловеще потрескивает.

Солнце, мать всей жизни, далеко. Все растения умерли, закоченели. Живет только плоть, все еще согреваемая теплом далекого солнца. Это тепло она получает сложными путями, через множество посредствующих звеньев.

Вот и это жалкое жилье, барак лесорубов, воздвигла здесь, среди скованного морозом леса, неудержимая жажда жизни.

Настало утро, и барак проснулся. Люди пьют черный кофе, едят черный хлеб, масло, консервы — дары могучего далекого солнца. Возчики заботятся о своих лошадях. Низкая дверь поскрипывает, морозный воздух то и дело врывается в барак, клубится и рассеивается. За стеной, под навесом из хвои, лошади постукивают копытами, размеренно похрустывает корм на конских зубах.

Опять начался день, опять работа.

Если бы Патэ Тэйкка вздумал рассказать в своем фильме не только о жилищах, но и о том, как люди трудятся, то для съемок пришлось бы подыскать место с исключительно широкой панорамой. А всевидящий объектив должен был бы иметь чрезвычайно большой охват. Лес очень велик, бараков в нем много, людей и лошадей того больше, а деревьям и счету нет. Поэтому едва ли беспристрастный объектив оказался бы в состоянии дать полную картину, полный обзор. Но отдельные кадры он смог бы выхватить.

Вот Мамзель-Алто запрягает лошадь. Его штаны оттопыриваются сзади большими мешками: в них зашита овчина, чтобы можно было сидеть на возу мерзлых бревен.

А вон там встал на лыжи и отправился в лес его вальщик Симсон. Это старый лесоруб, ему уже идет восьмой десяток. Говорят, старые ятки в конце жизни обращаются в оленей, но Симсон, как видно, не собирается делать этого. И так ли уж он стар? Правда, зубы его поредели, поизносились, а подбородок покрылся нетающим инеем. Но он валит столько же деревьев, сколько самый дюжий молодец, он вечно в движении и вечно бодр, как синица на морозе. За словом в карман не полезет, от выпивки и картишек тоже не откажется и, как утверждает, он еще чувствует себя мужчиной.

Но прожил он все-таки немало. Сколько деревьев срубил на своем веку. Сколько бутылок опорожнил. Сколько женщин ласкал. Много, очень много повидал он на своем веку…

Такова жизнь Симсона, и в основном, он ею доволен, хотя и знает, что другим, кому легко доставался хлеб, повезло больше.

Мерзлая ель кормила также и Книжника Тякю. Сейчас книги его остались в бараке. Пила поет, топор звенит. Кто бы мог подумать, что этот человек изучает книги, знает множество премудрых словечек. Обливаясь потом, он трудится изо всех сил, иногда он работает с таким остервенением, будто свихнулся. Его шапка и куртка всегда лежат на пне, а сам он в одной рубахе на трескучем морозе. Иногда вечером он приходит с работы и его обледенелая рубаха звенит, как жесть. Он снимает ее, ужинает и садится за книги.

Но в душе Тякю горит огонь, который согревает его в мокрой рубашке — это мечта о новом лучшем мире, о царстве трудящихся и угнетенных. Рождение этого мира неотвратимо, как неотвратимо действие закона всемирного тяготения. Может быть, это произойдет не скоро, но когда-нибудь народ, все народы объединятся, маленькие «я» отомрут и родится великое «мы».

Вообще Тякю говорит мало. А когда говорит, то простому лесорубу его трудно понять. Он так и сыплет непонятными учеными словечками: пролетарий, индивидуализм, идеолог, традиция, прибавочная стоимость. Он произносит слова уверенно. Но иногда все же он замечает, что они оказываются орешками, которые другим не по зубам. Тогда он теряется: «ну как тебе объяснить…» И, в конце концов, так и не может ничего толком объяснить, не прибегая к помощи этих же самых премудрых книжных слов, слов из языка господ.

Нет, он не годится в пропагандисты. Да ему и не следует быть им. Иначе ему пришлось бы убраться отсюда. Хозяева компании и так уже присматриваются к Тякю. По профессии он не лесоруб. Раньше работал в городах и поселках на заводах и деревообрабатывающих фабриках. Потом оказался безработным, может быть, именно из-за этого своего пристрастия к книгам, из-за своих воззрений. Так он и попал в лес, потому что жить-то надо, надо ждать и надеяться. Может быть, ему и не доведется увидеть нового дня. Но хорошо и то, что рассвет уже брезжит кому-то…

Патэ Тэйкка несколько вечеров беседовал с Тякю. Патэ Тэйкка тоже кое-что читал, наблюдал, задумывался над жизнью, и это расширило его кругозор настолько, что он мог кое-что усвоить из теоретических, пересыпанных различными терминами рассуждений собеседника. Исходная точка у них одна. Патэ Тэйкка считает, что он давно сам, без посторонней помощи, увидел многие пороки общества: хаос, анархию, несправедливость. Одни прозябают в нищете, в бедности. Это в большинстве своем те, кто трудится, кто обременен заботами. Другие живут в достатке, на широкую ногу. И это в большинстве те, кто не знает никакого труда, никаких забот. В современном мире нет единства, нет общей цели, нет организованности, которая приносила бы пользу всему обществу. Каждый живет сам по себе, трудится, старается устроиться получше, урвать себе кусок хотя бы из чужого рта. Послушные великим законам природы люди плодят потомство, воспитывают его, как умеют, размножаются, заселяют землю. В результате, людей стало слишком много, появилось перепроизводство рабочей силы, как это назвал бы Книжник Тякю.

Для многих в этом мире не осталось места, им нечего в нем делать, некуда приткнуться. Борьба и анархия все усиливаются. Весь мир теперь — словно неимоверная куча людей, которые дерутся за право жить, толкают и топчут друг друга. И не дай бог оказаться в самом низу этой свалки: там давят сильнее, пинков достается больше.

А Патэ Тэйкка был на самом низу. Иногда он чувствовал, что задыхается от недостатка воздуха, от бесперспективности. Жизнь казалась слишком хаотичной, слишком сложной. В нем не было веры и какой-то одержимости Книжника Тякю. Сотворение нового общества, казалось ему, шло слишком медленно, слишком неуверенно. Правда, кое-чего трудящиеся и бедный люд уже добились, но по-прежнему в мире царил хаос. Удастся ли когда-либо навести порядок в этой толпе дерущихся и толкающихся? Удастся ли со временем заставить людей отказаться от своего маленького «я», если не всех, то большинство, заменив его одним великим и общим «я»? Все это казалось безнадежным, несбыточным. Как привести темных, недалеких людей к пониманию этого? Как внушить это всем тем «умным», которые заботятся только о своем благополучии, кому в этом мире досталась большая доля земных благ и которые не желают от них отказываться? Как привить, например, этим лесорубам любовь к знаниям, порядку, чувство ответственности, которых требует новое общество? Как отнесся бы к новому обществу, например, Пастор, который высмеивает все и вся и ничего в этой жизни и в этом мире не принимает всерьез? Патэ Тэйкка подумал, что вряд ли Пастор признал бы новый строй своим, хотя он и трудится всю жизнь, хотя он и клеймит и высмеивает богатых, тех, кому хорошо живется. А как привить новый дух крестьянам, земледельцам, основному сословию страны, тем, кто составляет ее становой хребет. Испокон веков они привыкли видеть землю строго размежеванной, каждый привык набивать свой амбар.