И вот через несколько дней Патэ Тэйкка оказался перед начальником округа. Пасо жевал табак и брюзжал:

— Докатились, значит! Я-то думал сделать из тебя человека, а ты опять волком рыщешь. Я ведь тебя подсадил на сук, а у тебя не хватило силенок удержаться на нем…

— Сук был гнилой! Да и черт с ним. Что было, то прошло. Наверное, у тебя участок не так уж здорово забит людьми, чтобы не вместить еще одного человека?

— А ты не шутишь, просясь на работу? Уж если ты устроил себе расчет, то, наверное, предусмотрел, что сможешь прожить без работы несколько месяцев или даже лет.

— Нет, не предусматривал. Между мной и голодом осталось немного дней.

— Я не могу принять тебя на работу. И чтобы ты напрасно не упрашивал, скажу: получено указание не подпускать тебя даже близко к лесоучасткам. Ты подмочил свою репутацию. Расскажи-ка лучше, что у тебя там стряслось.

Патэ Тэйкка рассказал в нескольких словах.

— Сумасбродство, — сказал Пасо. — Человек не видит дальше своего носа. Даже более благородные устремления не смогли изменить этот мир. Зато ты теперь можешь ходить на лыжах в свое удовольствие и подтягивать брюхо.

Теперь Патэ Тэйкка поверил, что можно оказаться в лыжном походе с пустым брюхом и не знать, где финиш.

Вначале он хотел спуститься в низовье, в лесопромышленный город, поближе к людям. Там можно будет возбудить дело против компании и восстановить свои права на сооружения на Рантакоски. Но есть ли смысл затевать тяжбу? Чем он докажет свои права? Ведь ему ничего и не обещали. Судебная волокита потребует сил и средств, которых у него нет. Кроме того, ему неприятно даже вспоминать об этом изобретении. Нет, он не станет кланяться и просить милостыню у компании.

Итак, первый план был отклонен. Там, в этих больших деревнях, для него не нашлось бы места. Если там даже имеется какая-то работа, то есть и люди на этой работе, а кроме них — сотни безработных, голодных. Он только пополнил бы их ряды. Шатаясь голодным по местам, где еды хоть завались, он чувствовал бы себя полным ничтожеством. Пышные караваи хлеба и красные головки сыра в витринах магазинов только дразнили бы его.

Голодный, одетый в рубище, он видел бы там современную роскошь, средства передвижения и связи, различные способы убивать время, а его голову сверлили бы слишком беспокойные мысли: ведь все это создано человеком, но, видимо, люди не способны производить столько пищи, чтобы ее хватало всем. Вернее, производить-то способны, но не могут донести ее до каждого рта. Тысячи ртов жаждут хлеба, в сотнях животов слышно недовольное урчание, а за витринами горы пищи ждут не дождутся едоков-покупателей. Да, там бы он чувствовал себя словно в заколдованном царстве: голодный человек видит много еды, но взять ее не может.

Казалось, лучше, естественнее терпеть голод и холод здесь, в тайге. Можно утешаться хотя бы тем, что здесь нет ничего съедобного вокруг только леса да необозримые снежные пустыни. Но среди лесов и снегов голова все равно не давала покоя. В ней вдруг зарождалась крамольная мысль о том, что лесной торпарь с семьей распаривает и грызет мерзлую кору смолистой сосны в то время, как в некой другой стране сжигают горы хлеба, чтобы поднять на него цены. Анархия, беспорядок. Уж слишком многообразна эта жизнь.

Даже гудение телефонных проводов у дороги вызывало раздражение Патэ Тэйкки. Он совершал каждый день многокилометровый переход, шел по малонаселенным местам через маленькие деревушки, хутора и торпы. Он надеялся найти работу на одном из таких хуторов, но эта надежда была смешной и призрачной: в каждом доме имелись свои рабочие руки, даже в самых маленьких деревушках свои безработные, отчаявшиеся и все же ждущие чего-то. Казалось, мир был настолько закончен, что в нем почти ничего не оставалось доделывать.

Потом наступил день, когда он истратил последние пенни. Затем он променял на хлеб нестиранную пару белья и рюкзак. Сделать это ему было очень нелегко. Можно обменять вещь на помятую бумажку, ассигнацию, которая в свою очередь обменивается на пищу. Но получая хлеб за пропитанную потом рубаху, он как бы выдавал себе свидетельство в крайней нищете. Однако и это еще не был подлинный аттестат — у него оставалась одежда на себе да початая коробка папирос.

В этот день Патэ Тэйкка не ел. Работая лыжными палками, он бесцельно брел вперед. Вокруг простирались сопки, белые, бесконечные. Безлюдье и безмолвие. Только шуршат лыжи да поскрипывают палки одинокого голодного путника. Через занесенную снегом лыжню длинным пунктиром протянулись лисьи следы.

«Если бы можно было обратиться в лису, — подумал Патэ Тэйкка. — Стать обладателем пышной шубы, быстрых ног, зубов, тонкого нюха. У лисы есть нора, как утверждают ученые книги… И никакой тебе безработицы. Тогда не пришлось бы подыхать жалкой, голодной смертью. Чтобы убить тебя, понадобились бы яд, капкан, пули. Тогда бы ты не окачурился, как какая-то бесполезная букашка. Твой мех грел бы и украшал белую шейку важной дамы. Но кому нужна шкура такого двуногого, живого или мертвого».

Навстречу Патэ Тэйкке нескончаемой вереницей шли лыжники. Ноши покачивались на их спинах в такт ходьбе, а черные дула винтовок угрожающе смотрели в небо: солдаты-пограничники на маневрах.

Патэ Тэйкка сошел с лыжни, присел и закурил. Папиросный дым успокаивал нервы, притуплял чувство голода и усталости. Солдаты один за другим скользили мимо. Они с удивлением оглядывались на человека, молча сидящего на снегу с цигаркой во рту. Какой-то унтер-офицер подошел к нему и спросил документы. Патэ Тэйкка протянул удостоверение личности. Его бумаги были в порядке. Потом он подумал, что, пожалуй, лучше бы не показывать документы: он вызвал бы подозрение, может быть, его задержали бы для дознания, и ему удалось бы поесть раз-другой за счет государства, согреться…

— В порядке? — переспросил он. — Кабы у нас и все остальное было в таком же порядке, как бумаги…

Но унтер не захотел вступать в разговоры. Он выполнил свой долг и пошел дальше. Патэ Тэйкка остался сидеть, наблюдая, как солдаты проходят мимо.

Сто, двести, триста человек, сытых, хорошо одетых. Им не нужно ломать голову, куда идти, где найти работу, хлеб… Патэ Тэйкка вспомнил, как Книжник Тякю восторгался армейскими порядками, воинской дисциплиной, организованностью. Офицер-воспитатель управляется с разнообразнейшими индивидуальностями, учит, наказывает, пестует людей, стремясь как можно больше подавить личные наклонности каждого, чтобы толпа стала организованным отрядом, который состоит из тысяч совершенно одинаковых людей, солдат. Вернее, не людей, а боевых единиц. Никаких отклонений, никакого беспорядка. Над всем царит железная дисциплина, все личные побуждения задушены во имя коллективного. По его мнению, в этом смысле буржуазная мысль давно признала коммунизм и применила его на практике самым лучшим способом. Частная инициатива в этом деле отступила на задний план: вероятно, ее шансы на успех были крайне сомнительными. Защита отечества — очень важное дело! Все, все на защиту отечества, все, как один! Только не надейся, что железная дисциплина применима и в остальной жизни, что и там есть смысл жить коллективом. Нет, вне этой организации каждый может делать что хочет, предпринимать что может, и не важно, имеет ли он что-нибудь от этого иди нет.

Книжник Тякю видел этот незыблемый, идеальный воинский порядок распространенным на всю производительную деятельность человечества. В самом деде, если этот порядок был превосходно применим на войне, в искусстве убивать, в уничтожении ценностей, то его можно использовать и в производстве, в созидательной деятельности. В современном обществе ростки этого уже налицо. Например, дороги, уличное движение в городах, освещение, водопровод, школы… О, какой непочатый край работ ожидает тех, кто поставил целью своей жизни искоренение всех ростков социализма! Им, вероятно, придется скатать в рулон даже дороги? Неужели им не приходило на ум, что даже дорога, по которой они мчали в автомобиле приверженцев коммунистических идей, что даже песок этой дороги попахивает коммунизмом? Неужели им невдомек, что оплот отечества — армия всей своей блестящей организацией и отменным порядком провозглашает социалистическое учение?