В исходе этой, только что оконченной, битвы, почти каждого из утопших достал с неглубокого дна опомнившийся скальд, спев для такого случая особую Песнь. Только троих из достойных не удалось спасти для погребального костра – не удалось потому, что не нашли тел, верно, их снесло течением, разметали волны или унес в море глупый морской бык.

Ладья утонула всего одна, и всего семеро пали славно, и трое остались наособицу. Их, этих троих, никто не станет поминать лишним дурным словом, но и хвалить не придется: глупо петь славу тем, из чьих ногтей Хель Лодурсдоттир выстроит корабль мертвецов в самом конце времен.

Хлопнула дверь, надежно прижимаемая к косяку пластиной, сработанной из упругой кости морского зверя: не должно быть щелей в стенах или неплотно пригнанных дверей в доме на полуночи. Пусть окрестная земля горяча, и потому в наших краях не бывает настоящей зимы, ветер может быть и холодным, и сырым, он несет с собой грудной кашель и страшный жар, лихорадка же не разбирает, достойный ты муж или позорный трэль.

Почти все гости уже вышли и направились по своим делам – некоторых из них ждало непростое полуночное хозяйство, а ведь до недальнего дома еще нужно было добраться!

Иные и вовсе готовились к продолжению похода, обещающего быть весьма славным: давно дракон полуночи, собранный из многих бревен моря, не грыз сухой ноги иберийского черного борова!

Сейчас вышел последний из тех, кого дальнейшее или не касалось, или касалось не прямо. Тризна завершилась, мертвые к мертвым, живые – к делам живых.

Отец, отчаянно откладывая непростой разговор, встал. «Погашу светильники» – буркнул он себе под нос, и действительно пошел кругом: тем же путем и за тем же самым и я сам совсем недавно обходил помещение, гася лишний свет.

Мы, оставшиеся за опустевшим почти столом, молчали. Все знали, что предстоит важное, нужное, но от того не более приятное. Знали, что предстоит, кому должно сказать, кто ответит, и понимали, какого ответа стоит ждать.

Фрекки, сын Тюра, молчал ехидно: оседлав единственный наличный табурет, он оглядывал каждого из благородных мужей, смотрел внимательно, переводя взор с глаз на глаза, будто ища поддержки или возражений.

Гард, сын Гулкьяфурина, безмолвствовал напряженно: видно было, что почетная выборная должность вестника общего решения дается ему тяжело. Тяжесть состояла в том, что ему, давнему другу мирного вождя города, прекрасно было известно отношение моего отца к тому, на чем условились участники славной битвы, а ведь именно его уста должны были изречь то условие!

Мать моя, Гундур Тюрсдоттир, славная иными делами, молчала весело и яростно: так, наверное, она водила в бой мохнатый и хвостатый хирд еще до встречи с отцом своих детей. Ей, наверное, и вовсе не стоило быть здесь, совет мужей так называется не просто так, но попробуйте-ка не дать матери принять участие в судьбе старшего сына! Да и вёльв, как известно – женщина, мужчина же по криворукости и буйному нраву своему редко может тянуть нить судьбы, не обрезав ту или не порвав.

Улав, сын Аудуна, молчал без лишних сложностей: он просто собирался с духом, благо, лишний свет уже оказался погашен к тому удару сердца, к которому я успел рассмотреть интересное.

В лица иных я не всматривался: их было не так много, и решение сейчас принимать предстояло не им.

Статгенгиллой оказалась мать: так часто бывает, когда собрание мужей признает женщину вправе принимать участие в важном споре.

– Говори сначала ты, Гард, друг рода Эски! – сурово решила она. Тот согласно кивнул.

– Моими устами сейчас говорит фунд битвы, мирный вождь, – обратился он к моему отцу. – Это не приказ, но просьба, ведь никто из достойных не считает себя вправе неволить свободного.

Отец наклонил ушастую голову: мол, «говори, тебя услышат».

Я сидел рядом с сыном Аудуна, и сейчас хорошо видел отца: тот нарочно пропустил хвост, пушистый в обычные дни и напряженный сейчас, между сидением и спинкой лавки: так никто, кроме меня, не мог видеть – хвост не вилял.

– Сын твой, Амлет, юн, но совершенен годами, и он это доказал в присутствии многих достойных. Знатный скальд Игги Остербергссон по прозвищу Вспышка, прямо говорит: в юноше сильны задатки Поющего, да такие, что населенная земля полуночи не видела еще гальдура подобной мощи и густоты у живого человека!

Отец кивнул еще раз: однако, мне уже было видно, что лицо его под шерстью наливается дурной кровью, а пасть с трудом сдерживает низкое и опасное рычание.

– Смотри, Улав Аудунссон: вот честное серебро! – на стол, уже очищенный от остатков тризны, упал кожаный кошель тонкой работы. Внутри угадывались монеты, и было этих монет много. – Фунд живых просит тебя, и в том собран фунд серебра: отправь Амлета учиться на Сокрытый Остров к скальду Снорри Ульварссону, прозванному Белым Лисом!

Поехать на Остров было бы очень интересно: даже не для того, чтобы учиться у самого Белого Лиса, но и просто посмотреть!

Остров по праву называли одним из великих чудес Полуночных Вод: расположен он был в холодных пределах залива Фахсафлоуи, в часе неспешной гребли за островом Энгей, но просто так выйти на его берег было нельзя.

Говорили, что сам Снорри Ульварссон своим небывалым искусством великого скальда то ли поднял большую скалу из пучины вод, то ли пригнал ее откуда-то с заката, после чего и поселился на новом острове сам.

Сокрытым же его сделали вечные колдовские туманы, надежно укрывающие остров даже в самую ясную и солнечную погоду. Плыть прямо внутрь тумана нельзя – даже крепчайший борт корабля не выдержит столкновения с острыми скалами, в изобилии разбросанными вокруг своего морского жилища силой старого скальда.

Кроме самого Снорри, и это я знал доподлинно, на скале жили его ученики, друзья и, наверное, несколько трэлей: последние должны быть постоянно заняты по хозяйству для того, чтобы не мешать ученикам, собственно, учиться.

Попасть на Сокрытый Остров и стать учеником Белого Лиса было тем более почетным, что могло попросту не получиться. Сын Ульвара брал плату за обучение, и брал ее серебром или франкским золотом: собрать нужное количество полновесных монет получилось бы не у всякого могучего бонда, да и вольный викинг не всегда возвращался из похода, даже и удачного, со звенящим мешком нужного веса.

– Ты ведь знаешь эту историю? – сдерживать норов свой отцу становилось все труднее, и тем тяжелее давалось молчание, он и заговорил. – Помнишь ли ты, друг мой, Великое Стояние и Долгий Сон?

Вновь пришла пора кивать рогатой голове. Слов Гард, друг моего отца, не сказал: ему, верно, и самому нелегко давались эти воспоминания.

– Помнишь ли ты, кто был в нашей ватаге знатным скальдом до Долгого Сна, и сколько скальдов в ней было кроме одного знатного? – отец справился с гневом: возможно, тому помогла явно терзающая Улава Аудунссона печаль.

– Я помню это, Улав, некогда называемый Звонким Бакстагом, – согласился глашатай. – Я ведь и сам ходил в той ватаге, и именно моими руками могучий Одинссон сломал шею последнего фомора полуночных вод.

– Тогда к чему этот разговор, эта просьба и этот, – отец ткнул кулаком кошель, никуда не девшийся со стола, – фунд? Отправил ли бы ты своего сына учиться такому, зная судьбу, которая будет его ждать?

Отец замолчал, то ли сказав все, что хотел, то ли временно утратив дар речи.

– Великое Стояние, Долгий Сон… – голос послышался неожиданно, и явлен он был только мне: Хетьяр Сигурдссон вновь очнулся от своего сна, или почему еще духи могут так долго молчать. – А ведь я знаю эту легенду, читал где-то.

Возражать я не стал: мне было интересно. Отец никогда не то, чтобы не рассказывал эту историю, он и слов этих старался при мне не называть.

– Если кратко, то ватага, в которой ходил твой отец, наткнулась на последнего живого ледяного изверга – у вас их называют фоморами – и самонадеянно решила его одолеть. Правда, я могу путаться в деталях, все-таки, у нас даже не до конца были уверены в том, что это было на самом деле, а не просто кто-то выдумал, – повинился дух человека, при жизни прозванного Строителем.