Снорри Ульварссон

Сага об истреблении рыбьего народа (фрагмент).

Спецфонд научной библиотеки имени Владимира Ильяссона, Рейкъявик

– Амлет, скажи, а кто они такие, эти ваши рыболюды? – спросил Хетьяр, сначала прокашлявшись: так он проявлял вежество, вступая в разговор.

– У вас их что, нет? – удивился я. – Мне казалось, что обитатели твоего мира очень похожи на нас…

– Может, и есть, но я о них никогда не слышал и ничего не знаю, – голос духа звучал как будто сконфуженно. – Будь добр, расскажи, а?

Я уже заметил, что главное качество, отличающее моего покровителя – вовсе не приписываемая духам умерших людей злокозненность, а, скорее, неуемное любопытство. Ради нового знания он был готов, наверное, на что угодно: меня спасало только то, что готовность его ограничивалась невеликими возможностями бесплотного существа.

Радостей у такого духа очень немного – об этом я уже успел его как следует выспросить. Поэтому я и решил порадовать Строителя, рассказав мысленно требуемое: времени, как раз, было в достатке.

Рыболюд – это такой человек, просто похож на рыбу, примерно так же, как вся моя семья похожа на собак.

У нас в городе мокрый народ есть, и даже несколько семей, но наши – они люди приличные, привыкшие спать в постелях, есть жареное мясо с железного или бронзового ножа и носить не лохмотья из шкур морского зверя, но настоящую одежду и доспехи из кожи и железа.

В общем, люди как люди, даром что лупоглазые.

Эти же, которые на плотах, совсем другие, хотя и очень похожи с лица. Когда на полуночи говорят «дикари» – речь очень часто именно о них.

Рассказывают о рыболюдах, что живут они под водой, появляясь на поверхности только ради набегов и прочих пакостей, но это глупости. Мокрый дикарь, конечно, может долго сидеть в воде, но самой водой не дышит, и жить предпочитает по эту сторону поверхности.

Еще в воде тяжело двигаться резко и спешно, я сам пробовал: быстро получается только плыть, взмахи мечом выходят плавные и предсказуемые, легко увернуться, а даже если удар и придется по противнику, то никакого урона, кроме смеха, тому не нанесет.

Поэтому дикари и плывут на плотах – те гонит по волнам воля морского шамана, знающегося с обитателями вод, волшебными и не очень.

Для того, чтобы напасть даже десятком плотов даже на одну ладью, нужно, чтобы удача нападающего была так велика, что не упомнить и в сагах. Дикари же народ трусливый и к честному открытому бою негодный: атаковать собрались исподтишка, имея в виду, что все достойные люди будут пьяные и спать.

– Спасибо, очень интересно, – откликнулся дух, и голос его показался мне сразу сонным и встревоженным. – Прости, Амлет, я уйду в себя, вернусь нескоро: тут что-то не так, и мне надо разобраться, что именно. Если будет совсем туго – зови, что-нибудь придумаем.

Спорить с духом я не стал: сложно возражать тому, кто вежлив и дружелюбен с тобой только своей волей и твоей честью, однако стило, ставшее волей Строителя, волшебным жезлом, разместил на поясе поудобнее. В бою, знаете, бывает всякое.

Отец подошел ко мне со спины, имея в виду застать врасплох. Шутка эта у него почти получилась – голова моя была занята Песнью, кою достойно и получится применить в бою, уши я прижал, спасаясь от соленых брызг, нюх мой обманывал сильный запах прогорклого жира (таким смазывают железные брони морские воители в защиту от той же соленой воды). От отцовой насмешки меня спасло только то чутье, которое не про нюх, и отзывается легким зудом чуть пониже спины. Я, уже понимая, кто и зачем подошел, развернулся на месте: чуть резче, чем следовало, чуть не задев отца древком копья.

– Силен, Улавссон, чуток и ловок, – одобрительно посмеиваясь, заявил отец. – Впрочем, весь в меня. О чем задумался, муж совершенных лет?

– Как раз хотел тебя спросить, Аудунссон, – ответить получилось почти в тон. – Почему ты никогда не рассказывал о Песни, которую поют в бою?

Отец стал мрачен. Впрочем, для того, чтобы заметить смену настроения, надо хорошо знать мохнатого воина: всем прочим была видна довольно скалящаяся пасть и торчащие в небо уши.

– Я не пою в битве, сын. – Отец встряхнулся. – Больше не пою. Раньше бывало всякое, но с тех пор гальдур мой стал слаб, и мне приходится выбирать между честной дракой и песенным воем, делать сразу два дела не получается.

– А я? Стоит ли мне? – вопрос был важен, и я удивлялся сам себе: как это он не пришел мне в голову раньше?

– Тебе, наверное, стоит. Но с очень большой осторожностью и даже опаской, сын. Я ведь не скальд, и плохо теперь понимаю, как все это делается правильно, а старые люди рассказывают и предостерегают о разном. – Улав перевел дух. – Как, например, я… Или нет, неважно, – вдруг сменил тему он. – Грядет битва, сын, подтянись, разболтался, смотреть стыдно!

Про стыд он сказал, конечно, к слову, поскольку сам совсем недавно проверил ремни и пряжки, и нашел их затянутыми не слабо и не сильно, а строго в меру.

Все вокруг как будто дожидалось окончания нашей с отцом беседы. Стоило Улаву Аудунссону отойти, как вооруженные мужи пришли в движение.

– Суши весла! – раздалась команда. Скобленые древки и лопасти поднялись от воды. Я не раз видел такое с берега, и знал, что ладья наша сейчас похожа на диковинного морского зверя, ощетинившегося двумя волнистыми рядами длинных игл: попробуй, укуси такого с любого из боков!

Сьёмадрур, умельцы из умельцев, уже управлялись с прямым парусом, подтягивая его к верхней рее. Делали они это вдвоем, и казались отцом и сыном, или двумя братьями разных возрастов: такими схожими обликом и движениями сделало их общее мастерство.

С обеих оконечностей ладьи завели якоря: мы только вышли из вика, глубины здешние были хорошо знакомы, и два тяжелых камня надежно легли на недальнее дно. Так корабль наш крепко встал на одном месте.

То же самое сейчас происходило и на других ладьях: мне даже видеть их было не нужно для пущей уверенности.

Погрузились в ожидание: плоты морского народа, если верить перенесенному на головную – как раз нашу – ладью, погодному шару, приближались, и скоро должны были быть не просто рядом, а прямо тут.

Наша ладья стояла так, как пришла: скалы фьорда оказались по левую руку. С этих самых скал и спустился туман – в таком ничего не видно и вязнут даже звуки, и он должен был прикрыть наше расположение от приближающегося врага. Густое марево встало над водой между нашим морским отрядом из семи ладей и закатной полночью – именно оттуда ожидалось появление бесчестных находников.

Наконец, они явились.

Саму битву в начале ее я помню плохо, да и никто обычно не помнит подробностей: и ранее, и потом я спрашивал опытных гребцов, ходивших в самые дальние походы и битв пережившие бессчетное число, что морских, что речных, что на твердой земле.

Помню: летели с высоких бортов наши стрелы, поражая будто вынырнувших из тумана голых дикарей. Каждая из стрел находила цель, иную из целей – несколько стрел сразу.

В ответ рыболюди швырялись дротиками, бессильными против железных броней и крепких деревянных щитов: тем более слабым оказывался каждый такой снаряд, что метали их вручную, да еще и снизу вверх.

Враг стремился сблизиться с нашими кораблями, хотя что так, что этак не было у него силы победить отлично вооруженных и изготовленных воинов, в защиту от которых франкские жрецы пытаются призывать своего мертвого бога.

У меня было свое дело: я считал плоты, и, по возможности, самих вражеских бойцов. Последние считались не очень точно, на десятки, но я знал, что и того будет достаточно после окончания битвы. Спросят меня обязательно: таков был мой наказ как самого памятливого из молодых мужей случайно собравшейся дружины.

Я все ждал боевой ярости: ждал и страшился ее. Ульфхеднар должен оставаться в себе даже в самой жестокой сече, иначе он и не воин никакой, а презренный берсерк, в бою бесполезный и даже вредный. Такой может в любой момент напрыгнуть на кого-то из своих, его нельзя ставить в стену щитов, а неуязвимость такого – дело сказочников. На деле тот, кому жалеют самой завалящей брони, в битве долго не живет.