Кроме субъективно-комического, существует еще объективно-смешное. «Следует очень различать,– пишет Гегель,– смешны ли действующие лица сами по себе или только для зрителей. Лишь первое есть признак собственно смешного, мастером чего был Аристофан»[47]. Этому «объективно-смешному» Гегель посвятил несколько строк, и в этих строках сказывается не столько строгий немецкий моралист, сколько острый мыслитель. Противопоставляя субъективно-комическое объективно-смешному, он пишет: «Смешным же (lächerlich) может стать всякий контраст существенного и его проявления (des Wesentlicher und seiner Erscheinung), цели (des Zwecks) и его средств» [48]. Таким образом, смешному присущ некий объективный характер в мире явлений, чем не обладает комическое.
Мы не будем здесь входить в обсуждение того, в какой степени Гегель прав или неправ, разделяя субъективно-комическое и объективно-смешное. Для нас важно, что для объективно-смешного он дал кратчайшую форму определения, которая потом будет развиваться его последователями: сам Гегель эту мысль только высказывает, но не развивает.
Всем сказанным объясняется, почему Гегель не уважал комическое и сатирическое искусство. Такое искусство разрушает, а не созидает. Гегель считает сатиру низменным видом искусства в противоположность прекрасному искусству. В Греции было прекрасное, свободное и великое искусство, которого не было в Риме. Зато в Риме развилась сатира.
Но Гегель все же вынужден признать, что и сатира может иметь как эстетическое, так и общественное значение, но при одном условии: «Эта сама по себе прозаическая форма искусства может стать более поэтической лишь постольку, поскольку она таким образом приводит нам на глаза испорченный вид действительности, чтобы эта порча проваливалась в самое себя благодаря собственному неразумию» [49].
Одним из последователей Гегеля обычно считают Фридриха Теодора Фишера (Vischer), автора огромного труда «Эстетика, или Наука о прекрасном» [50]. Для нас эта «Эстетика» обладает особым интересом, во-первых, потому, что Фишер уделяет особое внимание комическому, отводя под эту проблему 275 страниц, во-вторых, Фишер для нас интересен еще тем, что он оказал значительное влияние на Н. Г. Чернышевского.
До того, как выпустить «Эстетику», Фишер написал небольшую брошюру под названием «О возвышенном и комическом. Этюд к философии прекрасного» [51]. Это показывает, насколько велик и длителен был интерес Фишера к этой проблеме. То, что в брошюре сказано сравнительно кратко, в «Эстетике» разработано подробно. Но разница не только в степени разработки, но и в расположении материала.
В брошюре 1837 г. материал расположен так:
I. Просто прекрасное.
II. Возвышенное.
III. Комическое.
В «Эстетике»:
I. Просто прекрасное.
II. Прекрасное в противоборстве его моментов.
А. Комическое.
В. Возвышенное.
Из этого расположения видно, что в 1837 г. Фишер рассматривал комическое вне пределов возвышенного и прекрасного, в «Эстетике» же область прекрасного делится на возвышенное и комическое, причем возвышенное противопоставляется комическому. Здесь он явно следует Гегелю.
Построение «Эстетики» Фишера очень логично. Эстетика определяется как наука о прекрасном. Прекрасное делится им, как видно из приведенных схем, на «просто прекрасное» и «прекрасное в противоборстве его моментов» (das Schone in Widerstreit seine Momente). Или, как мы бы сказали, оно делится соответственно присущим его природе противоречиям. Такое противоречие – это возвышенное (куда Фишер относит и трагическое), с одной стороны, и комическое – с другой. «Комическое есть понятие соотносительное (ein Verhaltnisbegriff), так же как и возвышенное» [52], – пишет он. Такое противопоставление составляет основу эстетической философии Фишера. Разработка ведется чрезвычайно подробно.
Мы не будем излагать всю тяжеловесную, абстрактно-логизирующую систему Фишера. В отличие от Гегеля он не отрицает ни моральной, ни эстетической ценности смеха и комизма. Правда, он, как и Гегель, всему предпочитает возвышенное, но сама проблема комического для него – проблема серьезная и большая. Если предмет возвышенного – великое и высокое, то предмет комического – низменное и ничтожное. Возвышенное – идейно, комическое же, по мнению Фишера, лишено идейности. Свои мысли он выражает так: «Возвышенное разбивается о свою противоположность. Так как первое есть бесконечно великое, то второе (т.е. комическое) должно быть бесконечно малым… Основа первого есть идея, основой бесконечно малого должна быть безыдейность» [53].
Легко заметить, что Фишер в своих определениях отнюдь не самостоятелен. Мысль о бесконечно малом как сфере комического была уже высказана Жаном Полем.
Входить в оценку взглядов Фишера и в полемику с ним мы не будем. Мы, как и в других случаях, просто устанавливаем сущность его взглядов, оценка же их выяснится позднее.
Полемику с Фишером готовил Маркс. Он сделал из его «Эстетики» обширные выписки. Изучая и сопоставляя места, которые он выписал, можно прийти к предположению, что Маркс выписывал то, что противоречило его собственным взглядам [54].
В России в 1830–1840-е гг. начала складываться революционно-демократическая эстетика. С одной стороны, русские революционные демократы продолжали то, что уже было начато и достигнуто в европейской, т.е. в основном немецкой философско-эстетической мысли. С другой же стороны, она шла принципиально иными, новыми путями. Мы вкратце проследим обе линии, линию преемственности и линию новаторства. Свое рассмотрение мы начнем с В. Г. Белинского.
Белинский нигде своих взглядов систематически не излагал. У него нет трактатов по интересующим нас проблемам. Но в его статьях рассеяно много метких мыслей, которые в совокупности составляют целое.
Некоторые общие положения он высказал в статье «Разделение поэзии на роды и виды» (1841) [55]. В большинстве же случаев он высказывает свои взгляды на комическое тогда, когда он касается творчества Грибоедова и Гоголя. Мелкие замечания рассеяны и в некоторых других статьях, а также рецензиях на комедии и водевили того времени. Белинский знал Жана Поля Рихтера, «Эстетическая пропедевтика» которого была переведена на русский язык С. П. Шевыревым [56]. Он сочувственно цитирует его в статье о разделении поэзии на роды и виды. По Жану Полю он определяет лирику. Особого влияния, однако, Жан Поль в целом на Белинского не оказал.
Иначе обстояло дело с Гегелем. Белинский некоторое время увлекался им и долго находился под его влиянием.
Гегель был широко известен в кругах передовой интеллигенции тех лет. Во всяком случае, Белинский знал Гегеля по тетрадкам М. Н. Каткова с конспектом лекций по эстетике Гегеля [57]. О нем велись горячие дебаты и беседы. О том, какое впечатление «Эстетика» Гегеля произвела на Белинского, можно судить по его письму Н. В. Станкевичу от 29 сентября – 8 октября 1839 г. «Катков передал мне, как умел, а я принял в себя, как мог, несколько результатов „Эстетики“. Боже мой! Какой новый, светлый, бесконечный мир!» [58] Таких восторженных высказываний о Гегеле имеется несколько. Еще в 1843 г. он пишет, что Гегель «величайший мыслитель нового мира». «Гегель сделал из философии науку». Белинского восхищает его «строгий и глубокий метод» [59]. Но одновременно Белинский понемногу стал понимать охранительный характер философии «разумной действительности», которой можно оправдать монархию и все ее ужасы. В письме Боткину от 27–28 сентября 1841 г. он пишет: «Гегель мечтал о конституционной монархии как идеале государства – какое узенькое понятие!», «Хорошо прусское правительство, в котором мы мыслим видеть идеал разумного правительства. Да что говорить – подлецы, тираны человечества! …Вот тебе и Гегель»! [60]
