Гребцы молча закрепили весла в уключинах, кормчий крепко привязал лодку к бакену, и тотчас один из его спутников быстро и ловко — видно, что не впервой, — обмотав куском толстой ткани язык колокола, заглушил его надоедливый тревожный звук.

Спустя мгновение маленькое суденышко уже двигалось назад к берегу. Один из гребцов вдруг поднял руку, показывая на вершину утеса. Там сначала замерцал, а затем ровно разгорелся огонь маяка.

Чьи-то ловкие руки помогли им выбраться на берег, вытащив лодку на песок. Промокнув до нитки, мужчины с жадностью пили из протянутых им фляжек. На берегу собралось человек двадцать — неясные фигуры в темной одежде. Прислонившись к скалам и слившись с черными утесами, они в поисках добычи шарили взглядами по бушующему морю.

Внезапно огонь на вершине утеса вспыхнул ярче, и все, как по команде, двинулись вперед.

С изорванными в клочья хлопающими парусами под аккомпанемент скрипящих снастей из тьмы вынырнул корабль. Он шел прямо на свет, обещавший безопасную гавань, и с ужасающим грохотом и скрежетом врезался в скалы мыса Святой Екатерины.

Громкие крики перекрыли вой ветра. По палубе растерянно заметались люди; один за другим они срывались с борта судна и падали в кипящий котел моря. Еще миг — и корпус корабля раскололся, как яичная скорлупа. Наблюдатели на берегу со сверкающими глазами и торжествующими криками тотчас бросились в пену прибоя. Уцелевших после кораблекрушения добивали абордажными саблями, обломками мачт — всем, что под руку подвернется.

Пираты тащили на берег сундуки, ящики, мертвые тела; срезая с трупов кольца и срывая дорогую одежду, они словно безумные кружились на песчаном берегу в кровожадном танце алчности.

А на вершине утеса, рядом с огнем предательского маяка, плотно запахнув плащ, стоял человек. Взглянув на обреченный корабль, он улыбнулся. Его люди знали свое дело: этой штормовой ночью здесь, на скалах, они поймали в силки жирного голубя.

Он повернулся и потушил огонь. Все снова погрузилось во тьму, и только звуки происходящего на пляже безумия соперничали с ревом ветра, дождя и моря.

За мысом с бурей сражался еще один корабль. Судно лишилось паруса, и теперь капитан только с помощью руля удерживал его в открытом море. За обманчивой стройностью морского волка скрывались крепкое тело и руки, которые не желали отдавать корабль на волю стихии.

— Маяк пропал, сэр! — крикнул ему прямо в ухо кормчий, пытаясь перекрыть рев бури.

Капитан взглянул на вершину мыса, где только что горел предательский огонь, и почти сразу же стали слышны звуки, ничуть не похожие на крики чаек штормовой ночью, а еще через мгновение яркая вспышка молнии осветила останки разбившегося о скалы судна.

Колокол на мысе Святой Екатерины не звонил.

На судне воцарилось тягостное молчание, экипаж впал в оцепенение. Все здешние моряки с детства бороздили эти воды и знали обо всех грозящих им опасностях. Знали и то, что самая страшная опасность притаилась на берегу.

— Да сжалится Господь над их душами, — пробормотал кормчий и непроизвольно перекрестился.

— Судно похоже на торговое, — откликнулся капитан сухо и отстраненно. — Богатый будет улов. Они выбрали, подходящую ночь.

— Угу, — опять пробормотал кормчий, и мурашки пробежали у него по спине, когда вопли умирающих заглушил треск тонущего судна.

Над тихими водами Ла-Манша теперь ослепительно сияло жаркое солнце. Оливия Гренвилл прогуливалась по узкой каменистой тропинке над мысом Святой Екатерины, на какое-то время забыв и о том, где находится, и о прелести сменившего ночную бурю тихого утра. Надкусив яблоко, она нахмурилась над мудреной греческой книгой, которую держала в руке.

Ступая в сандалиях по мокрой траве, девушка уже намочила подол своего муслинового платья, однако только яркая бабочка адмирал, севшая на белую страницу книги, отвлекла ее от чтения.

Оливия подняла голову. Море, синее и неподвижное, простиралось до самого Дорсета, едва различимого на горизонте. Сейчас трудно было себе представить тот яростный шторм, что погубил корабль, обломки которого виднелись внизу на камнях. Занимавшиеся спасательными работами люди казались ей похожими на муравьев. Утром в доме все только и говорили что о кораблекрушении и о контрабандистах, которые, по слухам, специально заманили судно навстречу гибели.

Оливия глубоко вдохнула морской воздух. Шестая зима гражданской войны казалась бесконечной. А ведь год назад была надежда, что все вот-вот закончится. Король Карл уступил парламенту и скрывался в Лондоне, во дворце Хэмптон-Корт, в то время как велись мирные переговоры, но спустя какое-то время он нарушил все предварительные соглашения и оставил Хэмптон-Корт.

Скрывшись на острове Уайт, оплоте роялистов, король отдал себя под защиту наместника острова, полковника Хаммонда. Полковник же, выполняя свой долг, посадил короля под домашний арест в Карисбрукском замке. В результате затянувшиеся переговоры с парламентом волей-неволей переместились на остров.

Отец Оливии, маркиз Гренвилл, был одним из лидеров парламента и опытным дипломатом, а потому к концу прошлого года ему пришлось перевезти старшую дочь, девятимесячного сына и беременную четвертую жену на остров. Две его младшие дочери попросили оставить их в тихом оксфордширском доме, где они прожили три последних года под присмотром обожаемой воспитательницы.

На острове лорд Гренвилл приобрел низкий, крытый соломой дом в деревушке Чейл, всего в нескольких милях от мощных каменных стен королевской тюрьмы в Карисбрукском замке. Дом был тесным, и зимой в нем гуляли сквозняки, но он по крайней мере находился за пределами замка. Для Оливии и жены Гренвилла Фиби — ее лучшей подруги — такие условия были гораздо предпочтительнее жизни в военном лагере. В большом зале дворца, в попытке скрыть свое положение узника, король периодически устраивал приемы, однако никакие меры не могли замаскировать военного положения.

Первые шестнадцать лет своей жизни Оливия провела в большой отцовской крепости на границе Йоркшира и за годы гражданской войны привыкла к жизни в осаде, но когда боевые действия переместились на юг, лорд Гренвилл последовал туда.

«Теперь я становлюсь мягче», — с улыбкой подумала Оливия, потягиваясь на солнце. Ее северная суровость исчезала под воздействием мягкого климата и чудесных пейзажей. Она привыкла к глубокому снегу и суровой стуже и потому почти не замечала влажной измороси южной зимы. Промозглый холод, правда, пробирал до самых костей, но вот дующий с моря норд-ост скорее навевал скуку, чем по-настоящему беспокоил.

Сейчас на дворе лето. Зимы словно вовсе не было. Восхитительно: сверкающие небеса и морской простор! Она видела заросли вереска и горные цепи в своем родном Йоркшире, а в долине Темзы, которая была ее домом последние три года, — извилистые реки, но ничто не могло сравниться с этим бескрайним морем, на горизонте сливающимся с небом.

Оливия бросила огрызок яблока в сторону мыса и увидела паруса — чудесные белые паруса на юрких суденышках. Над ними в потоках теплого воздуха кружились чайки, и Оливия позавидовала их безграничной свободе и поразительной способности отдаваться течению воздушных струй без всякой цели и необходимости, а просто так, ради удовольствия.

Девушка громко засмеялась и шагнула к обрыву. Наступив на траву, она провалилась в пустоту.

Ее не отпускала боль, всепоглощающая трясина боли, с которой не могли сравниться никакие страдания. Впрочем, она различала голоса, особенно один негромкий голос, который сопровождал действия прохладных рук — они поднимали, переворачивали и чем-то смазывали ее тело. И тогда взгляд серых глаз проникал сквозь пелену забытья, страх и хаос. Зато напиток из этих рук приносил с собой беспорядочную череду пугающих видений и кошмаров, которые вились вокруг нее, подобно змеям горгоны Медузы.

Она отвергала горькое питье, отталкивая руки, подносившие чашку к ее губам.