– Идем, посидишь в ординаторской, – потянул ее за руку отец.

В слабо освещенной каморке, склонившись, сидела миловидная девушка. Она шила что-то, держа руки в пятне желтого света настольной лампы. Заметив отца Оливии, она устало убрала запястьем прядь со лба и улыбнулась.

– Доктор Каремера! Благодарю, что приехали так быстро. Вы захватили лекарства?

Отец приподнял повыше саквояж, который держал в руке.

– Прекрасно! А то антибиотики кончились еще месяц назад, а следующая поставка ожидается только через три недели. Вчера раздали остатки аспирина.

Девушка развела руками, показывая на стоящие вдоль стен этажерки, похожие на пустые клетки.

– Зато, – усмехнулась она, – на днях из Франции прислали огромную партию противогрибковой мази. Жаль только, что вряд ли кому-то в Руанде придет в голову идти в больницу из-за кожной сыпи.

Отец лишь хмыкнул, подтверждая справедливость ее слов.

– Осталось чуть-чуть морфина, сироп от кашля, бинты и перекись, – продолжала перечислять медсестра. – Ах да, и еще микстура, с которой никто толком не знает, что делать. Называется «Геридроп» и, кажется, помогает от каких-то старческих болезней. Но вы же знаете, доктор Каремера, пожилых в Кигали не так уж много. Впрочем, мы рассудили, что эффект плацебо никто не отменял, и, поскольку вкус у нее премерзкий – а это, вам тут всякий подтвердит, верный признак действительно хорошего, настоящего лекарства, – выдаем по столовой ложке всякому, кто обращается – хоть с переломом, хоть с белой горячкой.

Отец рассмеялся, но невесело, хрипло.

– Ладно, идем. Дочь побудет здесь, ладно? Не скучай, я скоро. – Отец выпустил ее ладонь из большой теплой руки и подмигнул на прощание.

Только побывав в Больничном центре Кигали, Оливия осознала, как посчастливилось жителям ее маленького городка. Отец потратил наследство, доставшееся ему после смерти отца, на строительство клиники. Постоянно вел переписку с иностранными благотворительными фондами, добиваясь поставок медикаментов. Клиника уже не вмещала всех страждущих, которые вереницей тянулись в Гитараму[9] со всех концов страны. Когда отец задерживался к ужину и Годлив начинала ворчать под нос, что жаркое скоро совсем остынет, и нарочно громко стучать крышками больших кастрюль, мама посылала Оливию в клинику. И она, нетерпеливо переминаясь в дверном проеме и почесывая вечно ободранные коленки, дожидалась, пока отец закончит прием, ровным почерком записывая путаные и немногословные ответы пациентов, робеющих и стесняющихся своего недуга, для истории болезни.

Может, поэтому, впервые переступив порог монреальской больницы Шрайнерс и вдохнув знакомый запах лекарств и дезинфицирующих средств, она сморгнула слезы. Однажды, когда Оливия, увлекшись, присела на край кровати маленького Жан-Пьера, чтобы закончить рассказывать очередную историю про братца Кролика, в палату вошла доктор Блан. Она недовольно нахмурилась, и Оливия замолчала. Но дети в один голос завопили, что требуют продолжения, и доктор Блан, кивнув, чтобы Оливия рассказывала дальше, начала обход, измеряя температуру и проверяя карточки с назначениями.

– Ты слишком юна, чтобы быть медсестрой, – сказала она, когда они вышли в больничный коридор.

– Я не медсестра. Я учусь в колледже Святого Сердца и прихожу сюда по субботам.

– Не позволяй детям слишком уж привязываться – когда тебе наскучит и ты сбежишь, они будут грустить, а в их жизни и так не много радости.

– Я не сбегу, – тихо сказала Оливия.

– Как твое имя?

– Оливия, госпожа Блан.

– Доктор Блан, – поправила та. – Заглянешь на минутку в мой кабинет?

Кабинет доктора Блан располагался в дальнем конце коридора. За дверью из матового стекла со скромной табличкой оказалась крошечная комната, где с трудом помещались письменный стол и стеллаж, заваленный старыми папками с историями болезней и потрепанными медицинскими справочниками.

– Осмотрись пока, а я возьму кофе в автомате.

Оливия растерянно застыла посреди кабинета – единственный шаткий стул, на который можно было бы присесть, был завален грудой книг и бумаг. Вся стена справа от рабочего стола была увешана дипломами и сертификатами. Оливия вежливо разглядывала их, заложив руки за спину, как вдруг ее взгляд уперся в старый черно-белый снимок в скромной деревянной рамке. Фото порядком выцвело, но она сразу же узнала родное лицо. Она протянула руку и дрожащими пальцами коснулась прохладного стекла. Ошибки быть не могло: крайним слева, в верхнем ряду, стоял ее отец. В белом халате, худой и нескладный, совсем еще молодой. Оливия запомнила его уже другим, с проседью и бороздками морщин на лбу. Но это был, несомненно, он – по привычке засунул большие ладони в карманы брюк и застенчиво улыбался, глядя прямо в объектив камеры. Точно такой же снимок висел в рабочем кабинете отца.

Оливия судорожно всхлипнула, стараясь выровнять дыхание. На ее плечо мягко опустилась ладонь.

– Значит, я не ошиблась, – дрогнувшим голосом сказала доктор Блан. – Ты очень похожа на отца, Оливия. Мы вместе выпустились, он был одним из лучших студентов курса, с блестящими перспективами. Он был хорошим человеком и надежным другом. Мне очень жаль.

– Расскажите, каким он был в молодости, – попросила Оливия.

– Упертым, просто-таки повернутым на учебе. Его было не вытащить из-за учебников, но если уж выбирался на вечеринку, то танцевал до рассвета, и девчонки липли, как пчелы на мед. Только без толку – в его сердце безраздельно царила Жюльет.

– Кто? – переспросила Оливия.

Доктор Блан смущенно кашлянула и указала на хрупкую блондинку справа от отца. Видимо, снимок был сделан в погожий день: от яркого солнца на ее лицо легли резкие тени.

– Жюльет Фонтаж. Первая красавица курса, и притом умница, выдающийся диагност, с природным чутьем и рентгеновским взглядом. Все думали, они обручатся после выпуска. Он отправился в Кигали, чтобы добиться благословения матери, но… жизнь сложилась иначе.

Оливия вспомнила, как однажды застала отца, задумчиво склонившегося над стопкой фотографий и пожелтевших писем, написанных летящим бисерным почерком. Заметив дочь, он поспешно сложил все в коробку и запер ее в нижнем ящике стола.

– Когда он перестал звонить, Жюльет все ждала и ждала, чуть ли не по пять раз на дню сбегала по лестнице, чтобы проверить почтовый ящик. Мы тогда снимали квартирку в мансарде на двоих. Но Шарль как сквозь землю провалился. Жюльет с ума сходила. Рыдала целыми днями. А потом получила приглашение от одной из клиник где-то в южных штатах, уехала и оборвала прежние связи. Кажется, она все-таки вышла замуж, но я ничего не слышала о ней уже много лет. А вот с твоим отцом мы столкнулись лет пятнадцать назад или около того на научной конференции в Женеве. Просидели в баре отеля всю ночь: он рассказывал про клинику, про жизнь в Руанде, про семью… И про тебя – ты тогда только-только начала лепетать, и в его глазах было столько обожания и нежности.

Оливия поспешно смахнула слезы.

– Мы обменялись телефонами, изредка созванивались, – продолжала доктор Блан, – но знаешь, как это бывает: у каждого дела, заботы… Когда там, в Руанде, произошло все это, я обрывала телефон, звонила, звонила, звонила… А в ответ – только длинные гудки. Подключила старые связи, завалила запросами всех клерков в консульстве – там долго тянули с ответом, а потом сообщили, что, по имеющимся данным, Шарль Каремера погиб. Как и вся его семья.