За несколько месяцев о том, что, казалось бы, невозможно сказать, сказали практически все. В каждой стране и по каждому поводу начались бурные дебаты. Прав ли был Дэвид Кэмерон, объединив вопрос национальной безопасности и национального единства? Может быть, Меркель просто пыталась отреагировать на давление и ловко удерживала блок правоцентристских сил в своем политическом поле? Каковы бы ни были причины, в каждой стране дебаты на тему «мультикультурализм потерпел крах», казалось, знаменуют собой некий переломный момент.
Однако, несмотря на широкое распространение этих дебатов, даже в то время было неясно, что означают эти заявления. Слово «мультикультурализм» (не говоря уже о немецком multikulti) уже тогда звучало для разных людей по-разному. В течение многих лет, да и сегодня для многих людей этот термин, казалось, означал «плюрализм» или просто реальность жизни в этнически разнообразном обществе. Сказать, что вы поддерживаете мультикультурализм, могло означать, что вы не возражаете против того, чтобы в вашей стране жили люди разного происхождения. Или же это может означать, что вы верите в то, что будущее всех обществ — стать великим плавильным котлом, в котором будут представлены все возможные культуры: своего рода миниатюрная Организация Объединенных Наций в каждой стране. С другой стороны, слова о том, что «мультикультурализм провалился», могли показаться некоторым избирателям уступкой в том, что послевоенная иммиграция в целом была плохой идеей и что иммигранты не должны были приезжать. Это даже могло звучать как призыв остановить массовую иммиграцию и даже отменить такую политику. В каждой стране эти разные понимания одной и той же фразы были, несомненно, политически выгодны, давая политикам возможность обнять избирателей, которых в противном случае им пришлось бы избегать. Не случайно каждый из политических лидеров, решившихся на этот шаг, принадлежал к правым политикам и пытался удержать вместе раздробленное политическое движение, которое рисковало перейти в движение.
Но путаница в понимании смысла этих речей имела и старую причину, поскольку «мультикультурализм» всегда был трудноопределимым термином. В той мере, в какой из их речей можно было сделать какие-то четкие выводы, Меркель, Кэмерон и Саркози, похоже, обращались к определенной разновидности мультикультурализма, спонсируемого государством. Их выступления, конечно же, не были критикой расово разнообразного общества или общества, приветствующего иммиграцию. Напротив, за пределами частей своих речей, привлекающих внимание, все они заявляли о своей поддержке масштабной иммиграции. Они критиковали «мультикультурализм» как государственную политику: идею государства, поощряющего людей жить параллельными жизнями в одной стране и, в частности, жить по обычаям и законам, которые противоречат обычаям и законам страны, в которой они живут. Эти европейские лидеры, по-видимому, призывали к созданию постмультикультурного общества, в котором ко всем будет применяться одинаковое верховенство закона и определенные общественные нормы.[72] Поздно спорить о таких вещах, но, возможно, это значительный шаг.
Многие критики из левых политических кругов выступали против всей этой дискуссии, утверждая, что это аргументы соломенного человека, и настаивая либо на том, что таких проблем не существует, либо на том, что они существуют, но не являются проблемами. Однако к 2010 году по всей Европе росло беспокойство общественности по поводу именно таких параллельных обществ. Самой острой причиной этого роста стало увеличение числа террористических атак и предотвращенных терактов с участием людей, родившихся и выросших в Европе. Но в то время как эти теракты придавали беспокойству остроту, росло и беспокойство по поводу менее насильственных или ненасильственных проявлений различий — и не всегда потому, что они выражались меньшинствами.
В 2006 году министр юстиции Нидерландов Пит Хейн Доннер вызвал сильный гнев в Нидерландах, когда в одном из интервью предположил, что если мусульмане захотят изменить законы страны на шариат демократическим путем (то есть когда мусульмане станут достаточно многочисленными), то они смогут это сделать. В 2004 году Доннер вкратце предложил возродить в стране законы о богохульстве, чтобы снять озабоченность некоторых мусульман. Затем в 2008 году в Британии произошло как минимум не меньшее общественное возмущение, когда архиепископ Кентерберийский Роуэн Уильямс прочитал в Королевском суде лекцию о параллельных правовых юрисдикциях, развивающихся внутри страны. В ходе своей лекции архиепископ высказал предположение, что принятие элементов шариата в Великобритании «кажется неизбежным». После первоначального общественного гнева архиепископ настаивал на том, что его неправильно поняли. Но на следующий день в радиоинтервью Би-би-си, призванном прояснить его высказывания, он пошел еще дальше, заявив, что идея «есть один закон для всех, и это все, что можно сказать», представляет собой «некоторую опасность».[73]
После нескольких лет растущего беспокойства по поводу иммиграции и безопасности вдруг стало казаться, что некоторые из абсолютных основ западной цивилизации выставлены на торги. Иногда казалось, что и прошлое тоже выставлено на торги. Всего за две недели до потсдамской речи Меркель президент Германии Кристиан Вульф выступил с речью по случаю «Дня немецкого единства». В своих комментариях, также направленных на ответ на вопрос Сарразина о месте ислама в Германии, Вульф намекнул, что ислам является такой же частью истории страны, как христианство и иудаизм. Это вызвало взрыв негодования в Германии, в том числе и в его собственной партии. Но президент был не одинок в своем желании изменить прошлое, чтобы приспособиться к современным реалиям.
В каждом случае ответная реакция на подобные комментарии была вызвана более широкими настроениями, согласно которым в эпоху мультикультурализма от Европы ожидали отказа от слишком многого — в том числе от ее истории, — в то время как от прибывших ожидали практически полного отказа от своих традиций. Если это было одно направление, в котором могла двигаться Европа, то Кэмерон, Меркель, Саркози и другие правые политики пытались наметить другой путь. Никто из них не отрицал, что процесс адаптации может быть улицей с двусторонним движением, но они старались подчеркнуть, что ожидается от иммигрантов, в частности, умение говорить на языке страны, в которую они попали, и жить по ее законам.
Ярость, с которой обсуждались такие базовые требования, напоминала о том, что в послевоенные годы абсолютно ничего из этого не планировалось. Это была лишь последняя часть процесса «придумывания по ходу дела». И это означало, что даже используемые термины постоянно менялись. Как отметил историк и критик мультикультурализма Руми Хасан в своей книге, опубликованной в это время, одним из подтверждений этого факта стали различные фазы послевоенной иммиграции в Британии. На первом этапе (с 1940-х по 1970-е годы) небелых переселенцев из стран Содружества называли «цветными иммигрантами» и считали отличными от остального общества. Затем в 1970-х и 1980-х годах, отчасти в попытке побороть дискриминацию, эти люди стали «черными британцами» и стали рассматриваться как нормальные и равноправные граждане. Вскоре после этого страна стала характеризоваться как «мультикультурное» общество в том смысле, что в ней живут представители разных культур. Как говорит Хасан, «многорасовое» или «многоэтническое» общество было бы лучшим описанием, но дискредитация идеи «расы» к тому времени означала, что «мультикультурализм» казался лучшим из предложенных терминов. Однако если его целью было объединение людей под единым национальным зонтиком, то в итоге новое определение дало обратный эффект. Вместо того чтобы привести к единой идентичности, оно привело к дроблению идентичностей, где вместо того, чтобы сделать общество слепым в отношении цвета кожи или идентичности, оно внезапно превратило идентичность во все.
