Историю жизни Анны и Марии в родне рассказывали часто, я не раз слышала её, но обдумывать начала много позже. Возникали образы от старых снимков, как из тумана проступали лица двух женщин. Они проявлялись, обретали очертания, как на фотографиях, опущенных в лотки с жидкостью под красным фонарём. В воображении слышались голоса. Бабушки-сёстры становились живыми, словно стоящими рядом со мной. Вижу, как наяву картины чужого прошлого, когда путешествовала в тех местах, где они были. Волнения собственной жизни принесли понимание поступков и желаний ушедших. Когда мне плохо или хорошо, в страхе, тревоге, в удаче и радости обращаюсь к ним: «Род мой, предки, помогите. Защитите меня и детей моих. Покажите путь, успокойте, дайте сил. Всех вас поминаю – Анна, Мария, Михаил, Владимир, Катерина, Василий, Пётр…»

Прадед говорил своим детям Анне, Марии и Ивану, что они чалдоны, и предки жили между Чалкой и Доном. Я сомневаюсь. Действительно, есть история о народности с места, где сливаются Чалка и Дон, и жили там исконно русские племена, ставшие первыми переселенцами в Сибирь, прибывшими в район Омска. По определению в словаре чалдон – это бродяга, беглый, каторжный, варнак. Только чалдоны с желтоватой кожей, суженными глазами не очень похожи на мою родню, светловолосую, рослую и голубоглазую. Не были предки первыми переселенцами и не жили на территории ныне сильно пыльной Омской области.

В Сибирь семья Ионовых переселялась большим обозом в 1921 году. В селе близ Самары они были крестьянами-середняками. Деньжата водились, но богато не жили. Сеяли пшеницу для себя и на продажу. Держали в хлевах скот – дойных коров, свиней на убой, лошадок для пахоты.

Матвей и его два брата подумывали уехать с обжитого места после революции, но засобирались в двадцатом году. Всё имущество распродали, выручили хорошую деньгу. Должно было хватить на дорогу и на первое время.

Отправились в долгий путь в апреле, ранней и необычно жаркой весной, когда просохли дороги от грязи. Двигались грузовыми повозками, запряжёнными в одну лошадь с высокими бортами и крытыми поверху шатрами. Снарядили шесть возов. Сгрузили провизию: мешки с семенной картошкой, вяленое мясо, завёрнутое в тряпицы просоленное сало.

Переселялись с Поволжья. Словно кто-то тайно шепнул братьям, что нужно спешно уезжать. Гнал из дома голод, который наступал с осени прошлого года. Перезимовали тяжко, скупились в тратах, готовясь в дорогу. К весне 1921 года ели прошлогодние жёлуди, молодую наросшую траву – лебеду, клевер, кандык, согнали со двора собаку.

После революции трудно было прокормить большое семейство. С семнадцатого года ввели хлебную монополию. Излишки зерна должно было передать в распоряжение советов. У крестьян излишков не бывает. Урожай делили на еду, семена и продажу. Продотряды стали отбирать запасы силой под флагами продразвёрстки. Красные демоны выгребали все из амбаров. Обыскивали усадьбу, находили схроны и оставляли без семян на будущий год. Все пускали как излишки и отправляли в центр, в города, на прокорм Красной Армии. Зерно начали изымать ещё во время большой войны с немцем, а после революции и в гражданскую продолжался круговорот бесовский. Жёсткая хватка нужды и голода всё туже сжимала крестьянское горло.

Братья Ионовы чудом за год до начала страшного мора, пока не обнищали окончательно и есть силы двинулись на новые земли. Решили рискнуть.

Матвей заранее выспрашивал про Сибирь. Болтали люди, что земель там много и крестьяне живут богато, по свободе. Вычитал в газете, что специальные комиссары учреждены для переселенцев, которые помогают прибывшим, дают подъёмные. Рассказал братьям, начал уговоры, они его послушали, ведь он учёный, грамотный.

Старший Ионов закончил четыре класса церковно-приходской школы. Отец был из крепостных и расстарался обучить хотя бы одного из сыновей. Матвей с образованием мог учительствовать и плотничал хорошо. Его старшей дочери Анне исполнилось четырнадцать лет, сыну Ивану было девять.

Весной и летом 1921 года пришла в Поволжье страшная засуха, урожая собрали меньше посеянных семян или не собрали вовсе. Разразился голод, принёсший муки и забравший миллионы людских жизней молодой советской России. В Самарской губернии остался один из братьев Ионовых и замужняя сестра. Не решились ехать и сгинули, померли от страшного голода целыми семьями в 1922 году. Ели траву, кору, собак и кошек. Сначала умирали дети, потом старики, последними же те, кто повыносливее. После голодной смерти сестры никого из Ионовых на Самарской земле не осталось.

В обозе переселенцев было восемнадцать душ, маленькая община получилась. Дети и бабы ехали великим сибирским путём, как цыгане в кибитках, мужики шли рядом, вели лошадёнок под уздцы, чтоб меньше нагружать. Останавливались на ночлег, распрягали лошадей, давая им роздых.

Жена Матвея – Татьяна была на сносях большим сроком, болезная, ослабела ещё с зимы. Всё время пути лежала в тряской телеге. Глаза обрамились коричневыми тенями, руки истончали, видна синева вен сквозь бледную кожу. Дорога измотала её окончательно.

В июле Татьяна зарожала. Обоз встал в роще у деревни. Смастерили для Тани шатёр. На рубленные берёзовые колья натянули шитое полотно из домотканого льна. С боков накидали веток с листвой.

Роды выдались тяжёлые. Женщина сутки мучилась в бесплодных попытках разрешиться от бремени. Жёны братьев, сменяя друг друга, приходили к ней, подносили воду, обтирали, молились, просили сил матери и благополучного начала для дитя. Татьяна металась, стонала в жару и бреду. Матвей бродил как неприкаянный вокруг шатра, откидывал полог, заглядывал, смотрел на Таню. В нос шибало каким-то первобытным духом, кислым потом, смешавшимся с запахом увядающих листьев порубленной берёзы. Видел босые молочные ноги жены, слышал её стоны, бормотание. Дочь Анна крутится рядом, завсегда подать, принести готова. Закусывает губу, знать волнуется сильно за мать.

Разразились в ночи небеса грозой, лютуя штормовым ветром. Огни костров потухли. Темень кругом. Татьяна в шатре с Анной, она отказалась уходить от матери. У дочки блестят тёмные, глубоко посаженные глаза то ли от слёз печальных, то ли яростью от бессилия плещут. Нос заострился, губы сжаты. К четырём ночи смогла Татьяна явить на свет синюшную девочку, которая даже не кричала, обессиленная рождением, но вдохнула сама, расправила лёгкие и тихо урчала. Анна приняла ребёночка на колени, в подол ситцевой юбки. Смотрела в свете лампы на сморщенные ладошки, пальчики, округлые пяточки, не ступавшие по земле, пропитанные материнскими водами. Поцеловала в лобик, прикоснулась губами к опухшим векам, рассмотрела синие глазки. Обтёрла малышку и завернула в простыню.

Через два дня Татьяна умерла. Истекла её жизнь с рождением последнего ребёнка. Не ела и не пила, к груди дочку не прикладывала. Лежала на постели из веток и листвы в беспамятстве, тихая, белая, хрупкая. Похоронили Таню в леске, где стоял обоз. Выкопали неглубокую могилу для худенького тела, обернули голову платком. На небольшом холмике поставили крест из тех же берёзовых кольев, из которых делали полог её родильни, привязав поперечину верёвкой. Ионовы двинулись дальше. Никто не запомнил название деревни, около которой её оставили. Осенью под дождями могила осела, крест покосился, упал. Через год поросло травой место погребения, сравнялось в разнотравье шумной берёзовой рощи, незримо теперь.

Семья следовала великим трактом, Бабиновской дорогой, соединяющей центральную Россию с Уралом и Сибирью.

Сестру Анна назвала Машей, отец одобрил. В обозе боялись говорить, что может помереть ребёночек, но так думали. Маруська была хилой, мало плакала, будто не по силам ей было громко заявить о приходе в мир и оплакать мать. Думали, что без Татьяны не выходить новорождённую, но Аннушка мысли такой не допускала. Быстро смекетила, что кормить будет жена дяди Андрея, у которой был двухлетний малой на руках и молоко ещё не пересохло. Да и надо то Маше чуток, капельки. Сестра не спускала младенца с рук, берегла. Смастерила переноску из пухового платка, связав концы на плече, грела крошку своим теплом, пела, баюкала, утешала. Люльку на ночь из корзины сделала, ручку ленточками цветными украсила, треплются они на ветру, нарядно, как на Масленицу. Перетрясла пуховую подушку для перинки, застелила пелёнки, вот и постелька готова. Заворочается маленькая, заурчит, а старшая уже тащит её к соседней телеге до молочной матери Тамары, к груди приложить. Днём и ночью шастала. Спать бабёнке мешала. Отдаст Машу и стоит рядом, ждёт, когда покормит её тётка. По ночам глаз не спускает с кормилицы, чтобы не присыпила, не задавила пышной грудью хрупенькую. Анна на вид тонкая, как жеребёнок, но с заботой о сестре, упрямый взгляд стал совсем как у взрослой. Нянчась с дитём, Аня восполняла утрату матери, её наполняла любовь.