Люби родной, могучий род,

Живых и совершивших переход…

Сестра Соня создала общий чат, группу «Сестрёнки». Тепло мне от названия. Переписываемся между собой и с Леной. Они двоюродные сестры, а родной у меня нет.

Наши матери родные сёстры – Надя, Вера и Валя. Матери-тётки дружны, все выходные и праздники проводят вместе. Мы выросли рядышком. Ездили на дачу, за грибами, водили мамки нас в театр.

Поход в городскую общественную баню – важное мероприятие. Тётя Валя с утра мусорила в ванной комнате, замачивая берёзовый веник. Заваривала чай в термос и разводила морс в армейскую фляжку. Мыла тазы, чтобы в своих, а не в цинковых общественных намываться. Готовила ужин. Отваривала картошку, умасливала, обильно посыпала укропом и закутывала в одеяло, чтобы не остыла, когда мы после баньки придём к ней в гости отдыхать распаренные. Стол, накрытый белой скатертью, с праздничной посудой из серванта ждал банщиц в центре гостиной. Мамки пили крепкую вишнёвку, закусывали солёной селёдочкой и картошкой.

У меня и сестёр любимое занятие в доме у тётки – разбирать её наряды и украшения. Дербанили содержимое деревянной резной шкатулки. Валентина работала в транспортном отделе, хорошо зарабатывала и тратила почти всю зарплату в комиссионке. Щедро снабжала семейства сестёр одеждой, обувью, постельным бельём, посудой. Её слабостью были недорогие украшения, бусы и броши покупала к каждому наряду. Я испытывала наслаждение, когда прикасалась к разноцветным каменным, стеклянным нитям бус, раскладывала прелесть, сидя на ковре, и завидовала Лене, жившей среди этих несметных сокровищ.

Летом и осенью сбор сестёр был под лозунгом «Все в лес!» Заботливая тётя Валя набирала провизии полную сумку. Вилочки, полотенчики, кружечки…, всё есть. Сохранилось чёрно-белое фото. Сидим чумазые в дурацких вязаных шапках и спортивных трико с лампасами на клетчатом покрывале с набитым ртом и в руках пузатые огурцы.

Трудно поверить, но мне и сёстрам нравились походы на кладбище. Бабушки Мария и Анна похоронены на старом Власихинском, сейчас уже закрытом для захоронений. Матери ответственно относились к дням поминок. Каждый год к датам рождения и смерти загодя убирались на могилках, чтобы было чистенько, окрашено. Придём всем табором. Без ошибок найдём могилы. Никто не плутает среди чужих памятников и оградок, не читает надписи, все знают указатели: по асфальту до часовни, потом по узкой тропке мимо двойной из чёрного мрамора, повернуть на могиле парня, который повесился из-за девушки и его мать часто-часто навещает, оттуда уже видать берёзку и рябину Марии, которые бабушка ещё до смерти попросила посадить. Подойдём, на лавку поставим сумки. Тётя Валя зайдёт в общую оградку. Меж могил листьями трепещет берёза из двух стволов, чуть наклонённых над пристанищем усопших. Смахнёт пыль с портретиков тряпочкой, поцелует лики в овальных рамках на памятниках. Скажет: «Мы пришли, родные, вас проведать. Деток привели…»

Бабушку Машу я знаю только по рассказам старших, никогда не видела, потому что появилась на свет спустя пять лет после её смерти. Хорошо помню двоюродную бабушку Анну. Родную сестру моей Маши. Красивые у них имена. Анна – самое известное на планете женское имя, палиндром. Так звали бабушку Христа. Мария – величайшее из имён, и все знают почему.

Когда я была ребёнком, то часто ездили к бабушке Ане в гости. Зимой мне не нравилось, потому что она жила на окраине города Барнаула в районе Булыгина, в глухом частном секторе, где бегали бродячие собаки злобными стаями. Свалявшаяся шерсть свисала с их боков грязными катыхами. Зимой голодные псы щерились зубами и бежали следом за прохожими. Я боялась, что догонят и станут хватать за валенки сзади. Страшно от тьмы леса через дорогу, от гор снега, наметённого ветром с пустыря в сугробы. Одинокий подвесной фонарь качается, машет железной плошкой. Блестит снег искрами у автобусной остановки маршрута пятёрочки.

Летом не страшно. Жила баба Аня в доме на четыре квартиры. Барак с нужником на улице и с общей территорией палисадника. Участок земли порублен на надельчики для грядок. У неё есть дочь Люба и внучка Юля – моя троюродная сестра, но они живут далеко и нечасто её навещают. Матери-тётки заботятся о бабушке. Приезжают в гости, везут продукты, помогают в огороде и нас двоюродных ей оставляют на школьных каникулах.

Домишко у бабы Ани сутулый. Завалинка кривая, укрыта старыми досками, и дед Василий сидит на ней вечерами, покуривает. Вход в квартиру отдельный из верандочки, где всегда сумерки и заставлено всамделишной мебелью. Есть стол и тумбочка для готовки в летнее время. Дальше кухня-прихожая с печью, белоснежной, как лебедь и большой, как кит. Ведёрко с разведённой известью и мокнущей в нём измочаленной кистью из лыка стоят готовые освежить белёные стенки. Жилая одна комната. Вот и все хоромы.

В квартирке всегда чисто. Бабушка моет посуду тёплой водой, потом стерев жир со стенок таза, кладёт тряпицу в ковшик, стругает туда хозяйственное мыло ножиком и ставит на плиту, чтобы прокипятить. Развешивает посудную тряпочку на верёвочку у печи, она всегда кипенно-белая.

От меня и сестёр шумно и суетно. Баба греет нам воду, чтобы помылись перед сном. Сначала каждая из нас моет лицо, уши, руки щипучим мылом, потом моем пирожки и ноги. Дед ждёт на улице, пока мы не уляжемся спать на полу и не укроемся простынями. Баба сверху кинет на нас покрывало, пальто и фуфайку, чтоб не мёрзли, шикнет: «Быстро спать». Она строгая, и я побаиваюсь её сурового нрава и заведённых порядков. Утром нас накормят расстегаями со щавелём, и мы побежим купаться. День перекатывается в следующий и кажется, что так было всегда и лето никогда не закончится.

Жила бабушка недалеко от пруда с плотным песчаным дном. Рядышком журчит, петляя, речка Барнаулка. Густой сосновый лес на берегах пруда манит прохладой в летнюю жару. С утра я и сёстры собирались идти купаться, отпрашивались у дедов, канючили. Баба Аня отговаривала нас, волновалась. Дед Вася говорил: «Аннушка, пусть идут уже. Суетня. Не отстанут ведь», – и махнув рукой на нас: «Ну смотрите, если потонете, то домой не приходите!»

Купались долго и притомившись расстилали старые застиранные полотенца под ветвями прибрежных ив. В тенёчке валялись на тёплом песке. Соня полежит чуток и уйдёт. Сядет на корточки и разглядывает букашек, подставив макушку и спину с торчащими лопатками под жгучее солнце. Ей всегда интересно знать, куда тащат муравьи соломинку. Переваливаясь на согнутых ногах, как тощая гусыня, скрывается с пляжа в тёмный лес. Муравьи увлекли за собой…

Бывало, что уходили на пруд без разрешения. Страшно возвращаться, попадёт. Осенит блестящая идея – трусы надо высушить, тогда не догадаются, что мы ходили купаться. Наденем трусы на головы, идём – сушим. В кустах, обжигая щиколотки крапивой, натянем на себя подсохшее бельё. Баба Аня спросит: «На пруд ходили?», а мы в ответ: «Нет, гляди» и тянем вверх ситцевые платья, демонстрируя сухие трусы. Потом она нас ругала, отмывая от песка.

В субботу приезжали матери с гостинцами. Вели нас купаться и сами наплававшись вволю лёгкие и босые возвращались неспешно, обласканные солнцем, забросив полотенца на плечи. Вечером взрослые садились за стол во дворе и неспешно вели беседы, пели. Начинала тётка Валя со своей любимой про то, что девушки зачем-то любят красивых. Тянула с тоской, и мне казалось, что она поёт про дядю Витю, с которым ей грустно жить. Как ещё объяснить, что она всегда о нас заботится, а о нём нет? Потом баба Аня говорила: «Давайте Машину любимую споём, про рябину». Они начинали про качающуюся тоскующую рябину. Как же красиво у них получалось, голоса дрожали и поднимались ввысь, прямо к звёздам в синее небо. Мы в сторонке слушали взрослые разговоры, приглушённые голоса, дружный смех и эхом отзывавшиеся в нас песни. Внутри было ощущение прикосновения к большим тайнам и посвящённости в чужие секреты.