Пиши, как ты провела праздник, кого видела.

Мурка, черт, если теперь не напишешь, обижусь навеки. И не заеду к тебе по дороге в Винницу. Учти, кстати, что я собираюсь досрочно сдать экзамены и выехать раньше. Только умоляю тебя: ни слова об этом никому. Я заявлюсь домой как снег на голову.

Дорогая мамочка! Мне оставалось сдать одну физику, и через несколько дней я уже была бы дома, но, видишь, все складывается по-иному. Я комсомолка, и место мое – в бою. Стрелять из винтовки умею, из пулемета тоже. Если понадобится спуститься на парашюте с аэроплана, тоже сумею. Значит, пользу на фронте принести могу: не одного фашиста уложу. Ну а доучиться успею. Вот победим Гитлера – и доучусь.

Береги себя. Пиши мне часто. Как только уеду, сразу же сообщу новый адрес. Крепко обнимаю вас с тетей.

Письмо, датированное 22 июня, написанное быстрым, размашистым почерком на тетрадном листке в клетку, было последней весточкой, которую получили от Ляли Ратушной ее близкие в Виннице. В тот же день, 22-го, другой такой же листок, тоже вырванный из тетради с конспектами, лег на стол в райкоме комсомола, сразу же потерявшись в груде заявлений.

Еще вчера вся жизнь, казалось, была в том, чтобы досрочно сдать физику, не уступить четвертому курсу первенства по волейболу, попасть в Большой театр, сдать нормы ГТО второй ступени, посмотреть в новый университетский телескоп. А сегодня все это уже где-то в прошлом: и экзамен по физике, и телескоп, и первенство по волейболу. Сегодня все это уже померкло, отступило далеко-далеко перед чем-то большим, настоящим, перед этими вот словами в заявлении, которые и были, оказывается, главными в жизни.

Враг рвется к Москве, не считаясь ни с какими потерями. Томительно долго тянутся дни на курсах медсестер. С утра – занятия, вечером – воздушная тревога, дежурство на крыше. В университетском дворе собираются отряды народного ополчения. Знакомые лица, знакомые голоса: «До свидания, товарищи, до скорой встречи!» Тянутся, тянутся дни… Что-то долго нет писем из Винницы. И теперь уж, наверно, совсем не будет. Значит, и мама ничего не получит, ничего не узнает. Можно себе представить, что с ней творится сейчас. И главное, нет никакой возможности сообщить. Ах, как медленно идет время, когда человек торопится, когда впереди тридцать пять дней ожидания, тридцать пять клеточек в самодельном календаре: день прошел – клетка зачеркивается крестиком, еще день – еще крестик, – но как это долго все!..

И вот наступает последний из этих дней. Курсантов ведут получать шинели. Теперь уже счет идет на часы. Прохладный сентябрьский вечер. Киевский вокзал. Остановились прохожие: с интересом и сочувствием смотрят на колонну девушек-бойцов. Гудок паровоза – как всегда, тоскливый и зовущий. Прощай, Москва! Здравствуй, новая жизнь!..

Теперь кажутся совсем далекими университетские будни. Подруги, товарищи, где они сейчас? Что с Володей, ведь он служил где-то на границе? Что с Мариной? И совсем-совсем далеко, как во сне, как в тумане, образы детства. Мать, маленькая, тоненькая, возвращается из школы; в одной руке старый, видавший виды, всегда до отказа набитый портфель, в другой – кошелка с помидорами… Зеленый берег Южного Буга… Знакомый хлопающий звук мяча на школьном дворе…

Наступают тревожные дни. Полк – в окружении. Уходит на прорыв один батальон, другой. Возвращается половина. В санчасти негде класть раненых. Впереди танки, позади танки, с флангов жмет моторизованная пехота, с воздуха бомбят «юнкерсы». Теперь очередь за их батальоном. Атаковать, отвлечь на себя силы противника, держаться до последнего, до тех пор, пока не прорвется весь полк…

И вот происходит самое страшное – то, о чем прежде невозможно было и думать. Серо-зеленые шинели со всех сторон. Прежде чем Ляля успевает оттащить в кусты тяжело раненного лейтенанта, их обоих хватают цепкие руки вражеских солдат.

Плен…

Нет, к этому нельзя привыкнуть, с этим нельзя смириться! Отныне у нее нет имени, есть бирка с номером, отныне у нее нет ни прошлого, ни будущего; она бредет по грязной дороге под бесконечным мелким дождем рядом с такими же полумертвыми людьми.

Они идут час, и два, и три; отставших подгоняют прикладами конвоиры; они идут и идут, и нет конца этой позорной дороге. Наступает вечер; наконец остановка, привал. Люди ложатся вповалку на мокрую траву. Вмиг исчезает все: деревья, конвоиры, мглистое небо; что-то тяжелое сладко смыкает глаза и усыпляет память.

Ляля просыпается от холода. Бледное осеннее утро. Дождь прошел, в лесу зеленеет трава. Неподвижно стоят деревья с порыжевшими кронами.

Но вот раздается команда: «Строиться!» Колонну снова гонят по бесконечной дороге. Куда?.. Все так же молча, в какой-то угрюмой сосредоточенности бредут и бредут люди. Бледные лица, разорванные шинели, грязные бинты.

Раненые уже не выдерживают: валятся с ног, падают. И тут начинается страшное: тех, кого нельзя поднять пинками, конвоиры пристреливают. Они стреляют спокойно и методично, не меняясь в лице. Убивают и идут дальше.

А вот и село. Может, здесь, наконец, остановка? Село большое, с новыми колхозными постройками, с двухэтажной школой, у крыльца которой стоит немец-часовой, провожающий равнодушным взглядом колонну пленных. Здесь такая же тишина, как и всюду. Ни людей, ни птиц… И вдруг из-за поворота навстречу колонне бросается группа женщин. Все это происходит молниеносно: женщины кидаются к пленным и суют им в руки хлеб, вареный картофель, яблоки. У Ляли в руке оказывается кусок пирога. И так же быстро начинают действовать конвоиры. Они пускают в ход приклады. Женщины расступаются, но затем то одна, то другая снова подбегают к колонне. Пленные бросаются им навстречу, они уже не страшатся ударов, они на лету подхватывают все, что попадает им в руки.

Тогда гитлеровцы начинают стрелять. Пленный, протянувший руку за яблоком, падает поперек дороги, подкошенный автоматной очередью. Женщины разбегаются. Колонна продолжает свой путь.

…Темной дождливой ночью пленных пригнали в пересыльный лагерь. Это был небольшой деревянный сарай среди болотистого поля, уже обнесенного двумя рядами колючей проволоки; по углам стояли вышки с прожекторами; вдоль проволоки прохаживались охранники с собаками. Раненых поместили в коровник; все остальные расположились прямо на земле, под открытым небом.

Здесь не было ни клочка сухой почвы – и не то что сухой, а просто твердой, где можно было бы хоть присесть. Люди сбились в круг и долго стояли так, не разговаривая, и не шевелясь, и уже не замечая дождя, хлеставшего по их лицам. Дождь не унимался. Вся площадка лагеря превратилась в сплошное месиво. Несколько человек, оторвавшись от круга, принялись бродить по лагерю в поисках веток для подстилки, но так и вернулись ни с чем. Тем временем трое пленных стали разгребать руками грязь посреди лагеря, надеясь докопаться до твердой почвы. К ним присоединилась и Ляля. Наконец удалось очистить небольшой клочок земли. Все четверо сняли с себя мокрые шинели, две постелили на землю, двумя другими накрылись. Какое это счастье – лечь, выпрямить затекшие ноги!.. Но не прошло и получаса, как грязь стала подплывать сначала под спину, затем и под голову. «Так и утонуть недолго», – мрачно пошутил Лялин сосед, высокий человек с лицом, настолько заросшим, что нельзя было понять, молод он или стар. Все четверо встали и снова пошли бродить по лагерю.

Наутро пленным впервые выдали по черпаку баланды, сваренной из картофеля без соли, и тут же погнали на работу – выравнивать дорогу.

…Бежать, любой ценой бежать из плена, пока не поздно, пока еще есть силы!

Но из лагеря бежать невозможно, а на работе и на марше – такой же усиленный конвой.