Ну, а с немцами дружба кончилась, к счастью, вполне благополучно. Оба лейтенанта, с которыми водился Борис («Ей-богу, неплохие ребята!» – смеялся он потом), отбыли на фронт, а добытый с их помощью приемник так и остался у Крыжевых.

…Разговор затянулся за полночь, и хозяева уже не отпустили Самсонова. Настал его черед рассказывать о себе. Он поведал им всю свою историю. Говорил он охотно и подробно, не пропуская ни одной детали, испытывая неожиданное наслаждение от того, что может, наконец, выговориться. В своем увлечении он готов был уже рассказать и о том, как он стал Самсоновым, но удержался и тут же твердо решил никому, ни при каких обстоятельствах не называть своей настоящей фамилии. Это осталось единственным, что он утаил от Крыжевых…

Каким это было блаженством – растянуться на мягкой, теплой постели! Какие-то старые, странные, полузабытые ощущения вернулись к нему в ту ночь. Впервые за долгое время он был сыт: сидя за трапезой у Крыжевых, он ел с осторожной деликатностью голодного человека, но хозяева настойчиво и тактично накормили его досыта. И эта сытость, и это тепло, и чувство, что вот наконец-то кончилось одиночество, и волнующее чувство близости желанной цели погрузили его в сладкое забытье. Он попытался представить себе, что нет никакой Винницы, никакой войны, что лежит он, закрыв глаза, у себя дома, в Киеве, и вдруг ему наяву пригрезилась его комната, его кровать, показалось, что стоит открыть глаза – и рядом окажется привычный стул с одеждой, привычная тумбочка, на ней – ночник, часы и недочитанная книга…

На рассвете он почему-то проснулся, вскочил и, поняв, что еще очень рано, с досадой подумал, что не использует такую редчайшую возможность выспаться вволю, но, как назло, заснуть уже не удавалось. Удивительно четко, в железной логической стройности представилось ему сейчас положение дел, как будто, пока он спал, рассудок успел переработать вчерашние впечатления, сделать из них готовые выводы и связать в единую систему. То, что вчера смутно ощущалось как недоговоренность, неизвестность, сегодня предстало в виде ясно сформулированных вопросов, на которые нужно было получить ответ.

Во-первых, кто такие эти друзья Бориса, как с ними познакомиться? Крыжевые не сказали об этом ни слова. Вообще, перспективы будущей совместной работы рисовались пока туманно. Кроме того, что нужно записывать и размножать передаваемые по радио сводки с фронтов, они ни о чем не договорились. Как размножать, каким способом? И кто будет этим заниматься – они трое: Борис с отцом и Самсонов? А остальные?.. Все это надо сегодня же решить!

Второй вопрос был более трудный и сложный. Самсонов так и не уразумел до конца, почему нужно было Борису скрывать от домашних свои истинные занятия и планы, держать в неведении отца, с которым они, казалось бы, так близки. Может быть, действительно не хотел он говорить раньше времени, пока не получится «что-нибудь путное»? Эта версия, исходившая от самого Бориса, была проста, правдоподобна и вполне согласовалась с его возрастом и характером. Но ведь могло быть и другое. Могло быть и так, что Борис действовал не самостоятельно, что были и есть какие-то люди, которые руководят всей его теперешней жизнью и с которыми он связан узами суровой конспирации. Эти руководители и могли надоумить его насчет радиоприемника, поручить ему войти в контакт с гитлеровскими офицерами. И что же удивительного, если они потребовали при этом строжайшего молчания!

Если это так, значит, перед ним, Самсоновым, открылась какая-то тропка к настоящему подполью. Но как ее нащупать, как вызвать Бориса Крыжевого на откровенный разговор?

Как ни велико было искушение начать такой разговор сразу же утром, Самсонов решил отказаться от всяких расспросов и терпеливо ждать, пока сами Крыжевые проникнутся к нему доверием и заговорят начистоту. Это был, конечно, наиболее верный путь. Утром, за чаем, Борис назначил их следующую встречу, дав понять, что он хочет перейти от слов к делу.

– А как у вас с жильем? Где вы ночуете? – спросил он, уже прощаясь, и, услышав в ответ что-то невнятное, предложил решительно: – Пойдемте вместе, посмотрим вашу халупу.

Зачем ему это понадобилось? Может быть, для того чтобы хоть как-то проверить нового и, в сущности, совсем незнакомого человека?

– Пошли, – согласился Самсонов.

Выйдя из ворот, Борис сразу же пошел быстрым, стремительным шагом. «Теперь куда?» – бросил он на ходу, когда они приблизились к перекрестку, и, получив ответ, свернул в нужную сторону, увлекая за собой Самсонова. Получилось так, что он вел Самсонова, а не тот его. Что-то уверенное, хозяйское было теперь во всей повадке этого юноши, который вчера еще, разинув рот, зачарованно, почти восхищенно слушал рассказ гостя. Тот, вчерашний Борис был очень уж не похож на этого, сегодняшнего. Вчерашний смотрел на Самсонова глазами восприимчивого ученика, жадно ждущего откровений, готового тотчас выполнить любое задание, если оно последует. В Борисе сегодняшнем чувствовался зрелый руководитель, и в самом отношении его к Самсонову было какое-то естественное, безоговорочное, словно само собой разумеющееся старшинство. Вчерашний выглядел человеком, только еще мечтающим о приобщении к подполью или делающим первые шаги на этом пути; сегодняшний заставлял подозревать в нем умелого подпольщика, действующего в согласии с какими-то директивами, в сообществе с какими-то другими людьми. И Самсонов вновь мучительно задумался над загадкой, которая волновала его с самого утра.

– Вот это и есть ваша квартира? – весело спросил Борис, когда Самсонов привел его к себе в подвал. Он пощупал руками ворох соломы: – Нет, ничего, не очень сыро, – уселся, помолчал немного, словно обдумывая решение, и вдруг резко встал: – Хорошо, придумаем для вас что-нибудь получше.

Он сказал это тоном хозяина, распорядителя, хорошо взвесившего свои возможности.

И это было, наверно, действительно так, потому что на следующее утро он, как обещал, зашел за Самсоновым и предложил ему перейти в новое жилище.

Они пришли на Улицу 9-го января, поднялись на четвертый этаж большого кирпичного дома и оказались в совершенно пустой квартире, которая даже не запиралась, потому что Борис открыл ее без ключа. Квартира состояла из крохотной передней и одной просторной комнаты, где не было ни кровати, ни стула, ничего, кроме рваного детского тюфячка, сиротливо лежавшего в углу. Вдобавок здесь было очень холодно, куда холодней, чем на улице: спустя несколько минут они оба – Самсонов в своей ветхой шинели и даже Борис в своем полушубке – уже стучали зубами.

– Надо найти фанеры, – сказал Борис, указывая на форточку с выбитым стеклом. – Приходите к нам сегодня, поищем у отца.

Так было назначено очередное свидание.

На вопрос Самсонова, кому принадлежит эта квартира, Борис ответил с простодушной улыбкой:

– С сегодняшнего дня – вам…

…Это был на редкость удачный день. Простившись до вечера с Борисом, Самсонов отправился гулять по городу и забрел на рынок. Здесь теперь торговали преимущественно барахлом. Вдоль прилавков, большей частью пустых, выстроились шеренги горожан, безмолвно предлагавших кто сапоги, кто пару белья, кто кухонную утварь. Судя по всему, эти люди стояли тут часами. Продуктов было мало, лишь у одного из прилавков, тесня друг друга, толпились хозяйки: здесь продавалось мясо. Когда Самсонов проходил вдоль молочного ряда, хрипловатый женский голос привычно проговорил: «А ну, кому ряженки, ряженки?» Это относилось к нему одному, других покупателей поблизости не было. Он невольно остановился, взглянул на стаканы, покрытые белым с красной вышивкой рушником, поднял глаза на пожилую краснощекую женщину, стоявшую за прилавком, и побрел дальше. Женщина окликнула его и уже настойчиво протянула стакан; то ли по виду его, то ли по взгляду она мгновенно оценила его покупательную способность, и вдруг жест ее стал еще более решительным.

– Та не треба грошей, вы так попробуйте, як вона на ваш смак…

И столько чистосердечной, понимающей доброты прозвучало в этом приглашении, что Самсонов не посмел отказаться. Он благодарно посмотрел на женщину, принял из ее рук стакан и аккуратно, стараясь не спешить, опорожнил его. В этот момент он и заметил то, что стало самым приятным и значительным событием дня. За прилавком двое крестьян что-то внимательно читали. По выражению их лиц не трудно было догадаться, что читают они запретное. Недолго думая, Самсонов подошел и спросил в упор: