Во-вторых, Фонвизин, вероятно, отвечал за религиозную составляющую предисловия к конституционному проекту. Как мы видели при анализе панинского проекта Императорского совета 1762 года, Панин называл императрицу исполнительницей воли Божией, но не пытался объяснить благое правление подражанием божественным добродетелям. Но этот вопрос интересовал Фонвизина, когда он переводил «Иосифа» Битобе, «Слово похвальное Марку Аврелию» Антуана Леонара Тома и другие произведения. Эта заинтересованность проистекала из его морализма, уходящего корнями в «Басни» Хольберга. Как мы видим, концепция «просвещения» Фонвизина представляла собой гибрид религиозных и светских побуждений. Именно такое сочетание мы и наблюдаем в «Рассуждении».

В-третьих, Фонвизин, вероятно, настаивал на том, чтобы в обоснование конституционного проекта Панин включил теорию общественного договора. Конечно, Панин одобрял захват власти Екатериной в 1762 году и считал, что во внутренних делах России сила имеет большое значение: его брат Петр сыграл большую роль в подавлении Пугачевского бунта. Однако нет никаких свидетельств в пользу того, что Никита Панин, по крайней мере в 1760-е годы, придерживался теории общественного договора по Локку или Руссо. Как и Екатерина, Панин черпал вдохновение в политических теориях Монтескьё и немецких камералистов. Он восхищался хорошо устроенными государствами, в которых вольности дворянства уравновешивали полномочия монарха, а государственные функции были четко разграничены. Фонвизин, со своей стороны, тяготел к Руссо, о чем свидетельствуют его письма из Франции 1777–1778 годов. Мы не знаем, читал ли Фонвизин «Общественный договор» Руссо, но, безусловно, он читал другие его произведения. Томас Барран показал, что автобиографический фрагмент Фонвизина 1778 года, «Чистосердечное признание», опирается на «Исповедь» Руссо и на его же «Исповедание веры савойского викария». Барран также предположил, что «Недоросль» (который мы проанализируем ниже) испытал влияние пятой книги «Эмиля» Руссо. Однако Барран также утверждает, что в своем обосновании права на сопротивление неправедному правителю Фонвизин в «Рассуждении» не следует логике «Общественного договора» Руссо, поскольку, по мысли Руссо, народ никогда не отдает суверенитет государю и не может допустить слепого «подчинения» правительству. Наконец, Барран отметил, что Руссо утвердил Фонвизина в мнении о том, что гражданин вправе критиковать деспотическое правительство [Barran 2002: 110–119]. На мой взгляд, значение Руссо для Фонвизина заключалось в том, что он подчеркивал центральную роль народа в санкционировании политического устройства, то есть самого существования государства. Фонвизин пошел дальше Руссо, отвергнув принуждение или «силу» как политическую стратегию, за исключением случаев, когда народ управляется неправедным государем. Фонвизин был, безусловно, более радикален, чем Панин, который в целом более сдержанно относился к значению общественного в политике и который до 1783 года не решился бы поддержать право народа на свержение деспотического режима.

Для конституционного проекта Панина – Фонвизина была характерна серьезная путаница в отношении разделения властей в будущем правительстве, – в частности наделение Сената некоторыми законодательными полномочиями наряду с судебными. Однако такое смешение было типичным для правовой теории XVIII века, особенно у мыслителей, опиравшихся на Монтескьё, которые считали, что суды несут «исполнительную функцию» по претворению законов в жизнь. В других аспектах это смешение могло проистекать из российских условий или политических обычаев: например, Павел счел, что проект Панина предполагает сохранение исполнительной и законодательной власти «в руках государя», хотя исполнительные полномочия государя Панин частично передал реорганизованным правительственным департаментам, а его законодательные функции – государственному совету и Сенату. Возможно, и Павел, и Панин рассматривали эту роль императора как временно необходимую особенность системы, которая может измениться лишь через десятилетия, но, скорее всего, ни тот ни другой не могли представить себе государство без монарха-законодателя во главе. Более того, и Панин, и другие «царедворцы» Павла призывали молодого цесаревича подражать Петру Великому [Ransel 1975: 282–283]. Фонвизин восхищался Паниным отчасти потому, что Панин брал пример с «прежних» соратников Петра [Ransel 1975: 269–270]. Стремление панинской группы «вернуться на пути, заповеданные Петром» предвосхищало понятное, но странное желание советских граждан послесталинской эпохи «вернуться к заветам Ильича». В обоих случаях «путь вперед» был «путем назад», а блистательная фигура предшественника мешала правильному определению современных проблем.

Несмотря на свои недостатки, проект Панина – Фонвизина был новаторским для российской политической мысли, представляя собой шаг к более четкому пониманию политической свободы. В фокусе его внимания были права на свободу вероисповедания, на справедливый и открытый суд, на владение собственностью, ограничение царской власти арестовывать по делам об оскорблении величества. В проекте, по крайней мере, поднимался вопрос о разделении властей. Этот план нельзя выгодно сравнить ни с европейскими конституциями эпохи после 1789 года, ни с американским Биллем о правах. Более того, в 1905 году в качестве альтернативы термину «конституция» российским государством был принят именно термин «основной закон», введенный в рассматриваемом проекте. Тем не менее Панин и Фонвизин пошли гораздо дальше скромных «обещаний» Бориса Годунова и других деятелей XVII века уважать «права» бояр – хотя бы потому, что Панин и Фонвизин выступали за создание неотменяемого государственного документа, который нельзя изменить по прихоти отдельного правителя. По сравнению с планами Дмитрия Голицына и заговорщиков 1730 года у проекта было то преимущество, что государь соглашался на него добровольно, а не вынужденно. Его обнародование опиралось на принцип согласия, который полагался в основе хорошего правления. Подобно некоторым политическим трактатам московской и петровской эпох, в «Рассуждении» Фонвизина религия рассматривалась как оправдание русской монархии. Однако, в отличие от Феофана Прокоповича, Фонвизин не считал, что для сохранения православной веры нужно подавлять внутренние несогласия: напротив, путь к русской свободе Фонвизин видел в добродетели, основанной на вере.

Мы не знаем, когда Фонвизин написал «Недоросля». Пигарев относит начало работы над пьесой к лету 1779 года. Основанием для такого заключения послужило свидетельство друга Фонвизина, И. А. Дмитриевского, который в том году сообщал: «Денис Иванович пишет комедию с великим успехом» [Пигарев 1954: 151]. Макогоненко утверждает, что Фонвизин закончил сочинение «в конце 1781 года» [Макогоненко 1961: 261], а Пигарев – что пьеса была закончена только в январе – феврале 1782 года. Один из современников Фонвизина сообщал о завершении работы над комедией в письме от 11 марта 1782 года [Пигарев 1954: 151]. В 1782 году Фонвизин пытался организовать театральное представление. Впервые «Недоросль» появился на сцене в Петербурге, 24 сентября 1782 года. В Москве, несмотря на все усилия Фонвизина, пьесу поставили только в мае 1783 года, а затем она шла в основном в домашних театрах, а не на публичной сцене [Рассадин 2008: 251–253].

История создания «Недоросля» и его первых представлений интересна тем, что она, вероятно, совпала по времени с разработкой Фонвизиным и Паниным конституционного проекта. Потеряв расположение Екатерины, Панин с конца апреля 1781 года взял трехмесячный отпуск с государственной службы. Вернувшись в сентябре 1781 года из отпуска в столицу, Панин был лишен привилегии прямого доступа к императрице [Рассадин 2008: 245–246]. Если Панин в этот момент приступил к разработке проекта основных законов, а Фонвизин в это же время (осенью – зимой 1781/82 годов) заканчивал пьесу, то можно предположить, что «Недоросль» и «Рассуждение о непременных государственных законах» были задуманы практически одновременно. Если же Фонвизин написал «Недоросль» непосредственно перед тем, как приступить к составлению «Рассуждения», то пьесу можно рассматривать как промежуточный этап между его французскими письмами и подготовкой конституционного проекта. В любом случае краткий временной промежуток между политическим трудом Фонвизина и его драматическим шедевром требует анализа.