В своем письме из Ахена от 18/29 сентября 1778 года Фонвизин откровенно писал: «Д’Аламберты, Дидероты в своем роде такие же шарлатаны, каких видал я всякий день на бульваре; все они народ обманывают за деньги, и разница между шарлатаном и философом только та, что последний к сребролюбию присовокупляет беспримерное тщеславие» [Фонвизин 1959, 2: 481]. Философов Фонвизин описал как светских мыслителей, система которых «состоит в том, чтоб люди были добродетельны независимо от религии». Однако, по его мнению, эти философы были скорее порочны, чем добродетельны: «Кто из них, отрицая бытие Божие, не сделал интереса единым божеством своим и не готов жертвовать ему всею своею моралью?» [Фонвизин 1959, 2: 482]. «Французское воспитание» Фонвизин счел фактически оксюмороном, поскольку во Франции «все юношество учится, а не воспитывается» [Фонвизин 1959, 2: 483].

Фонвизин считал, что многие пороки французской жизни – тирания, отсутствие правосудия, неэффективная экономика, взяточничество, продажа должностей, упадок воинского духа, наглость простых солдат, любовь к пустым церемониям, антисанитария, преступность – являются следствием отсутствия нравственного воспитания во Франции. По всем параметрам он предпочитал жизнь в России жизни во Франции. Самое поразительное – русских он счел более свободными, чем французов: «Рассматривая состояние французской нации, научился я различать вольность по праву от действительной вольности. Наш народ не имеет первой, но последнею во многом наслаждается. Напротив того, французы, имея право вольности, живут в сущем рабстве» [Фонвизин 1959, 2: 485–486].

Оценивая культурную и интеллектуальную жизнь Франции, Фонвизин, по-видимому, не был до конца уверен в отношении двух самых известных философов – Вольтера и Руссо. Он был свидетелем того, как восторженно Вольтера принимала публика на театральном представлении его пьесы «Ирена» в марте 1778 года [Voltaire 1779]32. В письме к родным от 20 марта Фонвизин никак не комментирует это преклонение перед Вольтером. Однако в письме к Панину того же дня он едко заметил: «Почтение, ему оказываемое, ничем не разнствует от обожания. Я уверен, что если б глубокая старость и немощи его не отягчали и он захотел бы проповедовать теперь новую какую секту, то б весь народ к нему обратился» [Фонвизин 1959, 2: 469]. Что касается Руссо, то Фонвизин сообщил две версии его смерти. В письме к родным в августе 1778 года Фонвизин повторил слух о том, что Руссо покончил жизнь самоубийством после того, как власти обнаружили рукопись его «Исповеди». Фонвизин сожалел о смерти Руссо, но признавал: «Твоя, однако ж, правда, что чуть ли он не всех почтеннее и честнее из господ философов нынешнего века. По крайней мере бескорыстие его было строжайшее» [Фонвизин 1959, 2: 452]. В письме к Панину в том же месяце Фонвизин утверждал, что Руссо, расстроенный тем, что «Исповедь» опубликовали без его разрешения, принял яд, примирился с женой Терезой и умер, глядя в окно на восходящее солнце, «говоря жене своей в превеликом исступлении, что он пронзается величеством Создателя, смотря на прекрасное зрелище природы» [Фонвизин 1959, 2: 478–479].

Письма Фонвизина из Франции 1777–1778 годов принадлежат к числу самых тонких по наблюдениям, тщательно написанных и впечатляющих памятников екатерининской эпохи. В них он заявляет о своем отказе видеть во Франции культурный образец для России, и отвергает французские нравы еще более решительно, чем его знаменитые преемники: Карамзин и Александр Герцен. Подобно Карамзину и Герцену, Фонвизин использовал французскую культуру как декорацию для утверждения русской гордости. Как и Герцен, Фонвизин обосновывал свою гордость странным утверждением, что угнетенные русские почему-то более «свободны», чем «порабощенные» французы, несмотря на отсутствие у русских свободы по законодательству. И Фонвизин, и Герцен считали французскую городскую жизнь отвратительной, подлой, исполненной нищеты и праздного богатства. Оба критиковали дух конформизма среди «образованной» публики: Фонвизин – за лживость и порочное мышление, Герцен – за то, что конформизм – это продукт этики «среднего пути», ведущего к посредственности.

Однако в отличие от антизападничества Герцена 1850-х годов, которое было непременным элементом его аграрного социализма, антизападничество Фонвизина было связано с его (полу) традиционной религиозностью. Большинство философов Фонвизин считал секулярными мыслителями, которые отреклись от Бога лишь для того, чтобы воздвигнуть себе новый идол – корысть. В своей алчности философы были едины с жаждущими денег французскими простолюдинами. Может быть, только Вольтер и Руссо избежали этого пагубного идолопоклонства, но Вольтер, возможно, вместо этого был готов основать секту собственного изобретения, а Руссо (по мнению Фонвизина) запятнал свою «честность» самоубийством, пусть даже «героическим». По письмам из Франции очевидно, что Фонвизин не одобрял ни невежественных священников, ни «суеверий», которые он наблюдал в Страсбурге и Монпелье во время публичных религиозных обрядов. Не ценил он и потустороннюю религиозность, которую наблюдал в Лангедоке. Его мировоззрение не предполагало полного отказа от просвещения: напротив, он находил компромисс или срединный путь между «рабством» суеверий и «высокомерием» просветительского секуляризма. Читая между строк, мы видим, что Фонвизин апеллирует как к вере в Бога, так и к универсальному разуму – к недемонстративной вере, основанной на поклонении Богу в подлинном сообществе верующих, связанных любовью, и к разуму, лишенному презрения к «непросвещенным». Его девизами были вера в Бога и искреннее доверие («добрая вера»).

Утверждение Фонвизина о том, что Россию следует предпочесть Франции и что в ней есть место подлинной свободе, не следует понимать как восхваление екатерининского правления. Его замечания о французской тирании, несправедливости и взяточничестве намекали и на хорошо известные особенности российской политической жизни. Обличение недостатков французской культуры не освобождало от критики русскую культуру, поскольку русские неразумно стремились подражать французскому образованию, а с ним усваивали и французские пороки. Его аргументы сводились к тому, что порочная культура Франции не должна служить образцом для России и что «Бог создал нас не хуже их людьми» [Фонвизин 1959, 2: 476]. За этими аргументами, безусловно, стояла неприкрытая национальная гордость, но не следует забывать о том, что Фонвизин испытывал неловкость, даже смущение от того, что многие русские интеллектуалы «низкопоклонничали» перед Западом.

Фонвизинское «Рассуждение о непременных государственных законах» было написано, вероятно, в 1782–1783 годах, в последние месяцы жизни Никиты Панина, хотя о необходимости реформирования российского государства Фонвизин начал размышлять, по-видимому, намного раньше. Насколько нам известно, Фонвизин составил «Рассуждение» по указанию Панина как введение к другому документу – проекту основных законов Российской империи. Панин правил «Рассуждение» Фонвизина и, вероятно, планировал взять на себя всю ответственность за его авторство. Оба документа – «Рассуждение» и проект основных законов – Панин намеревался передать Павлу по восшествии его на престол [Пигарев 1954: 134–137]. К сожалению, Панин умер, не успев завершить работу над конституционным проектом – а если он ее и завершил, то проект не сохранился. Однако он успел изложить в общих чертах его содержание и вверить его своему брату Петру для последующей передачи Павлу [Шумигорский 1907: п1–13].

И «Рассуждение», и конституционный проект были окутаны тайной. Хотя Панин сообщил Павлу, что документы находятся в стадии подготовки, он не передал их копии царевичу. Панин наверняка опасался, что случайное раскрытие документов приведет к аресту его самого, его брата Петра и Фонвизина по обвинению в заговоре против российского престола. Если бы документы попали в руки Екатерине, они наверняка послужили бы предлогом для масштабных арестов в Коллегии иностранных дел и в армии. Если бы Екатерина узнала об этих бумагах, она, вероятно, приказала бы арестовать Павла как соучастника заговора, поскольку само владение такими документами могло быть истолковано как неопровержимое доказательство его оппозиционности. Наличие опасений по поводу массовых арестов подтверждается письмом Петра Панина Павлу от октября 1784 года в котором Панин уклончиво заметил: