Анна Валерьяновна прочитала три или четыре раза, потом сложила листок, посидела с ним, как с горячей чашкой чая, боясь обжечься, снова развернула и еще пару раз пробежала по строчкам. Буквы не поменялись, смысл слов оставался прежним. Ее преступная шестнадцатилетняя дочь сбежала с нехристем. Теперь их ославят на всю Москву, хоть святых выноси.
Так она и провалялась всю ночь, измяла платье, и теперь красные глаза смотрели зло на весь непроснувшийся мир. Дверной молоток дал оплеуху больной голове. Мадам не стала дожидаться засони горничной и сама распахнула дверь. В утренних сумерках переминалась лошадь, фыркала и роняла на мостовую дымящиеся кругляки навоза. Это пожаловал полицмейстер, и с ним предстояло объясниться. Нет! Только не сейчас!.. Его удалось выпроводить… Как теперь жить? Чем спасаться? Куда стремиться? Она вздохнула и уселась писать подробное изложение событий для супруга. Лучшее в создавшейся ситуации – никуда не спешить, не бежать и не топать ногами, а хорошенько посоветоваться и найти правильный выход. К Осинским она отправила записку, дескать, все отменяется, погони и перестрелки не будет.
Между второй и третьей страницами Анна Валерьяновна проголодалась и расценила это как добрый знак. Она велела накрыть le petit déjeuner[8] и уже за кофеем поняла: прежде всего следовало порадоваться, что Миррочка жива, цела и невредима. А все прочее – луковая шелуха.
Тамила безуспешно прождала новых мучений. Когда извозчик передал записку, Аполлинария Модестовна молча удалилась к себе, не сказав дочери ни слова. У Таси не случилось подруг ближе Мирры, потому переживания выпали нешуточные. Вдруг Анна Валерьяновна не едет за ней, потому как нашелся хладный труп? Или, наоборот, ее дочка вернулась домой целешенька и теперь отсыпается? Сердечная конфидентка то представлялась избитой, испоганенной, изуродованной, даже мертвой, то совсем иначе – довольной и счастливой, сумевшей всех провести и сбежать с желанным цыганом. Эти терзания за одно утро вытянули Тасино личико, смыли с него краски, изогнули подковкой пухлые губы, превратили глаза в пустые плошки. Она посмотрела в зеркало: дурнушка! На такую никто не польстится, даже самый захудалый кавалер, не то что непохожий на прочих Степан. Да, воспоминания про господина Чумкова не получалось выкинуть из головы при любом, даже самом печальном ходе размышлений.
После полудня Аполлинария Модестовна наконец соизволила пригласить дочь на беседу. Тамила вошла с опущенными плечами, бледнее прошлогоднего снега, серее пасмурного января. Она боялась услышать страшное.
– Как вы изволите это понимать? – Maman мешала серебряной ложечкой чай в нежно-голубой чашке дорогого кузнецовского фарфора, звенело так, словно в соседнем монастыре били в набат.
– Что… что именно?
– Ваша cher ami[9] барышня Аксакова сбежала с неизвестным женихом, сделав всем неловкость. Вы, как я смею полагать, были в курсе и лгали в глаза всему обществу, едва не доведя нас до удара. И господин Брандт после вчерашнего слег. И Евдокия Ксаверьевна сетует на головную боль. Я не удивлюсь, если после подобного происшествия перед нами закроются двери всех приличных домов. – Она говорила еще что-то, укоряла, винила, обличала, но во всем этом бесконечном клубке Тамила уцепилась за одну спасительную ниточку: Мирра жива, она-таки сбежала со своим возлюбленным.
– Ай, как это замечательно! – Внутренняя пружина, с самой ночи сдавливавшая нутро, распустилась вполне безобидным стебельком, Тамиле будто задышалось легче, и тут же серые щеки начали затягиваться румянцем, как будто из дома напротив выглянуло наконец солнце и теперь спешило расцветить скучный мир.
– Что, позвольте?
– Я говорю, очень славно, что разбойники оказались… не злодеями, что Мирра невредима. Она ведь невредима?
– Остается надеяться. Анна Валерьяновна не изволили сообщить подробности. Надо полагать, наше семейство нынче у Аксаковых не в чести, и мне ведомо, кого в этом винить.
– Ах, maman, ради бога! Если Мирре угодно сбежать с женихом, при чем тут ваша дочь? Я-то решительно никуда не сбегала.
– Потому как никто не позвал, надо полагать. – Аполлинария Модестовна ехидно усмехнулась.
– А вам угодно, чтобы позвал? – Злоязычие сочинилось само собой.
– Позволю себе заметить, меня бы это не удивило. Однако оставим. Будьте любезны сесть напротив и подробно рассказать, что вам известно о похитителе мадемуазель Аксаковой. Кто он по происхождению? Отчего не посватался, как порядочный соискатель? Что вы вообще о нем знаете?
– Простите, мадам, я не осведомлена. А… а зачем вам?
– Как зачем? Чтобы выстроить дальнейшее… дальнейшее сосуществование с обществом. Вам надлежит понимать: нынче все уверены, что вы сопричастны этому преступлению. И я, кстати, тоже уверена. Однако мы с вами носим одну и ту же фамилию, – здесь она перекрестилась, – потому надо ее отмывать, очищать от ваших… ваших неслыханных поступков.
– Мадам, вы изволите заблуждаться, – твердо произнесла Тамила. – Я ни сном ни духом не ведала, что у Мирры на уме. Ночное нападение стало для меня неожиданностью, la désolation[10]. – Она подняла глаза на мать – на лице у той восседали недоверие и брезгливость. – Как мне доказать вам, что я не лгу?
– Как доказать? Никак! – Аполлинария Модестовна хохотнула и, к огромному облегчению Таси, вытащила-таки ложечку из чашки. В комнате стало тихо и оттого совсем неспокойно. – Не я одна убеждена, что без вас в этом конфузе не обошлось. Так полагают все.
– Все? Какое касательство я имею до всех? А вы? Мы мать и дочь, больше у нас решительно никого нет. Почему вы оскорбляете меня недоверием?
– Да, больше у нас никого нет. Был бы жив Ипполит Романович, он помог бы воспитать вас selon l’étiquette et vous apprendre des bonnes manières[11] и привить правильные принципы. Без господина барона вы совсем распоясались. Повторяю: я не удивлюсь, если вы завтра тоже сбежите с кем-нибудь, стоит только позвать. Кстати, вы осведомлены, что вчерашний господин Музаффар никакой не восточный князь? Он какой-то прощелыга социалист, коих нынче с избытком в кругу молодых людей из общества. Андрей Эммануилыч постеснялся привести его запросто, вот и разыграл спектакль. – Аполлинария Модестовна сделала несколько глотков, посмотрела в окно, и ее лицо исказилось сомнением. – А почему вы изволите молчать, Тамила Ипполитовна? Так вам изначально было известно, кто он таков?
– Ну и что, maman? Это ведь не он украл Мирру.
– Отчего вы в этом так уверены? Вам не приходило в голову, что вас не случайно оставили одних, вдвоем? У молодых господ имелось соглашение с похитителем. И этот плебей тому подрядчик.
– Вам бы романы писать, – хмыкнула Тася, но сама призадумалась. В словах баронессы имелся резон. Все эти социалисты вращались в одной воронке, вполне вероятно, что Андрея с Николя и Степаном тоже попросили подыграть, подстроить, чтобы разбойнику вышло сподручнее. А тут еще Святки, гулянья, игривые частушки, гадалки и подвыпившие солдаты – все один к одному. Она всхлипнула и тоненько попросила: – Простите, мадам, у меня разболелась голова, позвольте я лягу?
Аполлинария Модестовна кивнула.
Следующие два дня Тася ждала объяснений с мадам Аксаковой или другими, загодя робела и тренировала всуе красноречие. Ей хотелось получить подробное письмо от Мирры, чтобы оправдать ее в собственных глазах, еще лучше – обзавестись recommеndation[12], что и как преподносить обществу. Однако письмоносцы ее не тревожили. На третий день Аполлинария Модестовна объявила, что они отбывают к бабушке Осинской в Кострому. Август Романович, младший брат papa, получил в тех краях завидный чин при городской думе, поэтому, овдовев, престарелая Исидора Альбертовна переехала к нему и к примерной провинциальной невестке родом из тех же мест.
