– Стыдно признаваться, но я рада, что Исидора Альбертовна ушла и не видит вашего позора. Мне пришлось бы чрезвычайно совеститься перед свекровью… Ах, Ипполит, Ипполит, что же вы наделали, сударь! Вот какой выросла ваша дочь без отца! – Она скорбно сложила руки на груди и приготовилась плакать, но Тамила знала, что до этого не дойдет: ее железная maman никогда не слезоточила – ни при известии о пропаже отца, ни на похоронах бабушки. Барышня оказалась права, Аполлинария Модестовна подняла голову, ее глаза полыхали темными зевами вулканов. Наверное, так глядели на врагов крестоносцы, собираясь в конную атаку, или праведники, всходя на жертвенный костер. Раздался глухой, не терпящий пререканий приказ: – Домашний арест! Все!

– Нет! – Тамила кстати вспомнила, что она из того же теста.

– Да! Я ваша мать и требую повиновения.

– Нет! Вы разговариваете со мной хуже, чем с прислугой.

– Две недели!

– Решительно нет!

– Три недели!

– Да нет же! Вы не смеете… Я все равно пойду, куда мне надобно.

– Тогда ступайте прямо сейчас и больше не возвращайтесь. Я хочу, чтобы квартира была свободна и от этого… – баронесса двумя пальцами подняла со стула прокламацию, скривила нос и тут же откинула листок от себя подальше, – и от вашего очаровательного присутствия. Мне нет нужды в дочери-хамке.

Тамила закусила губу:

– Как велите, мадам.

Она собрала с пола разбросанные листовки, запихнула их обратно в патронажную сумку, сверху кинула теплое домашнее платье, чулки и шаль… Надо продержаться до ночи, лучше до завтра, все обдумать и подобрать умные слова, только не сдаваться… Перчатки… Шляпка на голову… Куда она пойдет? На улице и в самом деле лихобродило.

– Не угодно ли поторопиться? – Аполлинария Модестовна ехидно улыбнулась.

Угодно… Тамила сдернула с кровати плед, навалила на него все подручное тряпье. Завязать уголки не получилось: руки тряслись, в глазах плыло. Она бросила все посередине ковра и выскочила из квартиры, как ядро из пушки. Куда теперь? На первое попавшееся собрание, если с таковым повезет? Просидеть там до вечера, а потом отыскать ночлежку? Главное, чтобы с людьми, не одной. А домой как возвращаться?

На улице хороводили тучки, дождику тоже надоело сидеть взаперти, и он решил прогуляться по жаркой Москве. У дома напротив спал пьяный, дворник его не тревожил. Нынче так все поменялось, что за тычок пьянчужке можно схлопотать приговор или вообще пулю без разговоров. К перекрестку подошли две курсистки, они смело шагали в сторону Марфо-Мариинской обители. Тамила поняла, что стоять дальше под окнами глупо, и двинулась в сторону Якиманки. Подворотни чернели чужими недоброжелательными спинами, гундосили непечатными словами. И это еще задолго до темноты, а потом что ее ждет? Вдали послышался свисток, крики «Караул!», из-за угла выглянула морда лошади, но тут же спряталась. Интересно, ушла насовсем или просто поджидала, пока Тамила подойдет поближе, чтобы напасть? Сзади послышались уверенные шаги, по спине побежал холодок, но она не обернулась, только покрепче сжала в кармане изящные ножницы.

– Ты почему такая? – Рядом уже шел Степан, подстраивался под ее шаг, протягивал руку за ее сумкой.

Уф-ф… Сердечко взметнулось и заплясало, подгоняя к щекам такой желанный румянец.

– С maman поссорилась.

– А, у меня тоже случается. Ну пойдем?

Аполлинария Модестовна происходила из семьи некогда очень влиятельной: ее потерявшийся в глубине веков прародитель титуловался то ли черноморским губернатором, то ли черногорским князем-перебежчиком. Вроде даже фамилия их рода в начале девятнадцатого века писалась по-русски – Черноморские. Хотя не исключено, что и Черногорские. Маленькой Полли очень нравилось думать про турецкие или кавказские корни, про невест, украденных отчаянными предками из султанского гарема. Или из горной сакли, как у Лермонтова. В более поздние времена в Российской империи прижилась мода перекраивать все по германским лекалам, так что в метрике Аполлинарии Модестовны уже стояла совсем другая фамилия – Рауль-Шварцмеер. Усыновленный то ли после Синопского сражения, то ли после битвы в Граховаце Рауль давал шанс на романтических кабальеро или сеньоров, однако в действительности дед заработал его сомнительными матримониальными подвигами, никак не батальными.

Детство Полли прошло в живописной шкатулке небольшого имения под Нижним. Летом она становилась изумрудной, осенью – золотой, а зимой – жемчужной вперемешку с бриллиантами. Обитая темно-зеленым бархатом крышка не умела закрываться, ее подпирали могучие стволы вековых дубов.

Веснами происходили чудеса: шкатулка превращалась в корабль, распускала черепичные паруса над просторной деревянной палубой и отправлялась в плавание по белопенным волнам цветущих яблонь – кружевных, воздушных, ароматных. Так вплавь и добиралась до лета, а оно распахивало объятия гиацинтами и пионами, наполняло шкатулочку рубинами малины, янтарем груш и сапфиром слив. За имением шумела небольшая, но тучная рощица, обрывавшаяся высоким берегом. Река не подпускала к себе людей, только ласточек, что нарыли в глиняной стене гнезд, сделав ее зашифрованным посланием другому берегу.

Маленькая Полли любила читать и музицировать, писать красками и придумывать сказки для своих кукол. Ее гувернантка мадемуазель Надин часто страдала мигренями и просила девочку прогуляться с ней к обрыву и обратно, такие вояжи помогали на время прогнать немочь. Они бродили по старательно натоптанной тропе, слушали птиц, придумывали названия приметным пням, лужайкам, камням или просто молчали. Потом шли над рекой, подобрав юбки, но здесь уже не получалось беседовать, разве что с рыкливыми волнами. В приветливую погоду в рощицу стекалась публика со всей округи, по большей части мечтательные барышни и такие же гувернантки с детьми. В соседнем поместье обитало графское семейство с дочерью Веселиной, плаксивой белесой мадемуазель с фарфоровыми щечками. Несмотря на многообещающее имя, с ней не получалось весело играть, но мадемуазель Надин все же поощряла совместное времяпровождение. Полли завела себе подружек поинтереснее – Арину и Марину, дочек местного учителя Олега Терентьича, с ними время бежало вприпрыжку, только башмаки и юбочки часто оказывались испачканными, на что гувернантка неизменно морщилась и зудела недовольным шмелем.

В тот год Аполлинарии исполнилось одиннадцать, она вытянулась, сильно похудела, больше походила не на маленькую очаровательную пироженку, а на неуклюжую метлу. Как назло, именно тем летом ей в руки попалась стопка бульварных романов, от которых пребывало не ума, а слезливой мечтательности и желания влюбляться. Теперь она брела рядом с Надин молча, думая о своем. Результатом становились спотыкания, ушибы и примитивные вирши в криво разлинованном альбомчике. В облюбованной рощице совершали променад не одни лишь романтичные худосочные дворяночки, но порой и обычный сельский скот – козы, овцы, коровы, лошади. Им вообще-то полагалось пастись на заливном лугу, однако не только представители рода человеческого страдали любопытством.

То утро умылось тщательней обычного. Листья блестели после ночного дождя, река пенилась и обещала чайкам сытный обед. Мох расшалился, вылез из-под деревьев, подмигивал изумрудным глазом, а над ним покачивались спелые махусенькие землянички. Полли нагнулась, сорвала ягоду, потянулась за второй.

– Му-у! – раздалось из-за куста.

Она поднялась на цыпочки и увидела толстую буренку с обломанным рогом. Ничего примечательного. Девочка опять пустилась на поиски лакомства, но кто-то довольно громко позвал ее по имени:

– Полли, Полли! Извольте спрятаться.

Зачем? Мадемуазель Надин тоже заозиралась, захлопала глазами и бесполезным зонтиком.

– Му-у-у! – тревожнее и требовательнее замычали кусты. Вероятно, там не одна корова, а мать с телятей. Да какая разница?

– Полли-и-и! – Аполлинария узнала Веселину, но путь к ее голосу преграждала могучая растительность.