Под музыку персикового заката на ореховом столе старшего Осинского проснулась мраморная богиня, полнокровная и царственная, уверенная в собственной неотразимости нынче и навсегда. Фигуру мастер выточил в розоватом камне и усадил на отполированный кусок порфира. Волосы, собранные по тогдашней греческой моде под обод, ложились крупными кудрями, густые и тяжелые. Левая рука прижимала к груди темно-бордовое яблоко из того же редкого и нелюбимого скульпторами камня. Правая протянулась к воображаемой плодовой ветви. Смеющееся, счастливое лицо тоже смотрело вверх – забава ей пришлась явно по душе. Урожай выдался щедрым, потому что в ногах лежали еще три порфирных яблока, а одно закатилось под пятку. Мраморная туника ниспадала широкими живописными волнами, под ней просматривалась круглая коленка, внизу выступала наружу обутая в сандалию ступня с аккуратными пальчиками, на каждом старательно выпиленный ноготок. Одеяние сползло с плеча и до половины оголило тело – гладкое, трепетно живое, с убегающими в глубину прожилками.

– Скульптура называется «Персефона Ликующая», – оповестил Витольд Генрихович.

– Я так и уразумел, – обрадовался Аполлон Сергеевич. – Чудится, я уже имел удовольствие лицезреть ее летось во Флоренции. Еще некий конфуз стался с тамошним богачом… а в общем, полноте. – Он махнул рукой и зачем-то отошел к окну, встал спиной к свету.

– Да-да, она обиталась в коллекции скандального заводчика и попала на аукцион в итоге его банкротства, – подхватил Витольд Генрихович. – Античные сюжеты продолжают занимать главенствующие места в скульптурном пантеоне, сколько ни минуло бы веков.

Роман Витольдович покосился на гостей, увидел на их лицах интерес и решил кратко пересказать миф:

– Персефона – дочерь богини плодородия Деметры и супруга повелителя царства мертвых Аида. Он влюбился как я или почти как я, – в этом месте новообрученный хохотнул и покосился на свою невесту, – и выкрал возлюбленную у матери, чтобы сочетаться с ней браком. Деметра от огорчения усохла, и все живое на земле стало погибать. Тогда добрый царь богов Зевс попросил своего братца Аида изредка отпускать жену к ее матушке, дабы дать им взаимно насладиться обществом друг друга. Они пришли к замечательному compromis: две трети года Персефона гостит у Деметры, а одну треть живет с супругом, и тогда на земле наступает мертвая пора.

– То есть зима, – добавила Исидора.

– Мы поняли, – усмехнулся Штрудден, но молодой Осинский рассказывал не для него, а для своих приятелей-балбесов, что предпочитали урокам словесности фехтовальные экзерсисы и заурядные пьянки.

– Это трогательная история о материнской любви. В античной мифологии таких наберется не много, чаще всего легкомысленные божества своих детей пожирают, предают и бросают. – Витольд Генрихович вступился за сына.

– Согласен. – Штрудден подошел поближе, протянул к скульптуре руку и потрогал за колено, потом за плечо, за волосы, нос, уши. – Отменная работа. Поздравляю.

– А о чем же она смеется? – Старший сын Кавы приблизился к столу и осторожно потрогал мрамор, как будто тот являл собой праздничный торт и мог испортиться от легкого тычка.

– Вот здесь у меня нет однозначного ответа, только предположения. – Витольд Генрихович подобрался, как профессор перед аудиторией, и принялся рассуждать: – Версий две. Первая скучная. Поводом для радости послужила очередная встреча с матерью – Деметрой Карпофорос, или Плодоносящей. В пользу этого предположения работают яблоки – вот, дескать, матушка возрадовалась явлению милой сердцу дочери и одарила урожаем. Видите? Второе же у меня получилось поинтереснее. Как вам известно, Аид, соскучившись в отсутствие благоверной, завел любовницу – обольстительную Минту. Персефона узнала о преступной связи и разорвала соперницу в клочья. Там, куда упали капли крови несчастной Минты, выросла душистая трава, названная в ее честь. По-русски это мята. А Персефона смеется, торжествуя избавление от соперницы.

– А при чем тут яблоки? – спросил Штрудден.

– Ни при чем. Это доказывает, что все подчинено воле богов. Это иносказание.

– А яблоки при том, что они бордовые, цвета крови, – вставил Кава.

– Но, pardon, яблоки и без того красные. – Банкир с истинно немецкой педантичностью гнул свою неинтересную линию.

– Просто у скульптора оказался под рукой порфир. Он же усадил ее на бордовый камень, значит, надобно цветные яблоки дать в поддержку.

– А почему бы не выпилить пень? С чего это она сидит на бруске?

– Так пень-то бордовым не бывает! – засмеялся Кава. – Пеньки коричневые или желтенькие. А у него наличествовал именно порфир.

– А по мне так именно красный цвет делает ее радостной. В простом белом мраморе ей так не возликовать. – Хозяин рассмеялся.

– Согласен. Цвет добавляет настроения. Тут вы верно подметили. Но и намек на капли крови несчастной любовницы тоже завлекателен. Я бы склонился в эту сторону. Все-таки ничто не заставит женщину так веселиться, как гибель соперницы.

– Вообще-то мне думается, что в адюльтере следовало винить не любовницу, а ветреного мужа. – Исидора Альбертовна стояла рядом с обоими Осинскими и говорила тихо, но ее все равно услышали и удивились недевичьей смелости суждения. – Если ему прискучила жена, то он не ограничится одной Минтой, найдет себе другую.

– Нет-нет, mon ami. У Аида с Персефоной сложился очень прочный брак в противовес развращенным античным нравам. – Роман Витольдович приблизился к ней, словно желая прикрыть от недобрых взглядов.

– Да, пожалуй что так. Персефона добрая и сердечная, она встречала души умерших, провожала их в лодочке по реке Стикс, чтобы не так боялись неизведанной новой участи, – поддержал сына Витольд Генрихович.

– И все же он хотел прелюбодейстовать с Минтой. – Исидора опустила глаза, ее щеки стали свекольными.

– Да полноте, душенька. – Добрый Аполлон Сергеевич не симпатизировал неудобным темам. – Это положительно символ матушкиной любови, и больше ничего.

– Совершенно так-с. – Стоявший уже у самого порога Штрудден резко обернулся.

– Ах, господа, ну что вы все о камне. – Зычный голос мадам Anastasie перекрыл недружный гомон спорщиков. – Пройдемте к закускам и шампанскому.

Общество мелкими шажками перетекало в гостиную с роялем, а оттуда в столовую, где прислуга уже накрыла столы. По паркету шаркали офицерские сапоги и постукивали деревянные каблучки. Беседа перешла на полутона. Мужчины обсуждали скачки, дамы сбились в кружок и нахваливали чье-то платье. Михаил Серапионович задержал Штруддена никчемным вопросом о коньяках, незаметно оттеснил к портьере и ловким маневром вернул обратно к Персефоне.

– Мне, сударь, очень важно ваше мнение как человека сведущего. На мой вкус, эти кричащие яблоки портят произведение. Разве это не пошло?

– Разумеется, пошло. – Аллоизий Петрович говорил как о само собой разумеющемся, бытовом. – Это безвкусица, ремесло.

– Но как же так? Великий Канова и пошлость?

– Да это и не Канова. – Тон Штруддена не изменился, в голос не закрались ни интрига, ни скандал, ни кроткая снисходительность.

– Ах! – Кава прикрыл рот рукой.

– Ничего удивительного, подделки нынче не редкость.

– Господа, надеюсь, я не помешаю? – Между мундиром Михаила Серапионовича и фраком Штруддена возник круглый животик старшего Осинского. – Персефону обсуждаете? Нравится?

– Вы, сударь, имеете нужду в честном ответе или… – Аллоизий Петрович вопросительно приподнял правую бровь.

– Чур, чур вас! – Витольд Генрихович добродушно рассмеялся. – Я знаю, что это никакой не Канова и деньги за нее плачены совсем пустяковые. Пусть малышка Рогозина думает, что это шедевр, бог с ней. Разве кому-то станет хуже? Но, согласитесь, вещица забавная.

– Да, вполне. – Штрудден обрадовался, что скандала не будет, и стал заметно разговорчивее. – Яркость ее не портит. Яркость вообще ничего не портит. Искусству пора отходить от устоявшихся шаблонов, шагать не по прямой, а вбок. Тем паче эти яблоки поддерживают бордовый брусок под замечательной попкой и…