Решение показалось очень выгодным: не придется лишний раз краснеть и выпутываться. Они наскоро собрались и послезавтра уже ждали поезда на подпирающем Каланчевскую площадь Ярославском вокзале. Под его шоколадным гребнем на толстобоком безе серые солдатские шинели перекликались с красно-белыми арками в мотивах древнерусского зодчества, а чесночно-ливерные запахи – с паровозными гудками. Среди мушиного роя встречавших они издали увидели Анну Валерьяновну. Тинь-цинь-линь-динь! Неужто Мирра надумала вернуться? Та вроде бы их заметила и быстренько отвернулась. Maman тоже скоро-наскоро притворилась невнимательной. Тасе стало зябко, чесноком завоняло дурнее прежнего. Госпожа Аксакова старательно смотрела в противоположную сторону. Все это донельзя печалило. Опять же злыдень Степан не шел прочь из головы, приходилось корить себя за безрассудную влюбчивость, за пустые, бестолковые фантазии.

Кострома встретила путешественниц холодным волжским ветром и новопостроенным Романовским музеем. Здание понравилось: неорусский стиль, теремок со сложным фасадом и башенками по краям. А от ветра только краснее щеки да ярче искрящиеся слезами глаза. Август Романович укутал невестку и племянницу примерным гостеприимством, оснастил заботой и комплиментами, отвел чудесные сатиновые покои и вверил заботам вышколенной прислуги. Тамила раньше часто навещала бабушку, пока та с дедом жила в Москве, и papa еженедельно обедал или ужинал у родителей. Тем обедам минуло десять лет. В Кострому же они наведывались нечасто, а после исчезновения Ипполита Романовича всего трижды – на поминальные торжества, на крестины и по случаю серьезной бабушкиной болезни. Этот раз стал четвертым.

Похоронив супруга, Исидора Альбертовна медленно угасала. Ничего не сохранилось от наивной розовощекой пианистки, что без памяти влюбилась в молодого Романа Осинского и радовалась подаренной на обручение Персефоне. Афронт с Ипполитом отнял большую часть оставшихся для жизни сил. Старая баронесса уже подобралась к тонкой черте небытия и вовсе не цеплялась за эту колготливую сторону – покой казался милее.

– Вы ладно ли живете с матушкой, Тася? – скрипела она, не поднимаясь с постели.

– Все в порядке, мадам, не стоит беспокоиться. – Тамила соврала с легким сердцем, резонно рассудив, что старенькой бабушке ни к чему слишком много знать. – Вы поскорее поправляйтесь и немедля приезжайте нас проведать. Москва по вам решительно соскучилась. Да я полагаю, что и вы по ней тоже. – Она лукавила: достаточно было взгляда на пергаментную маску лица, на высохшие, беспокойно теребившие одеяло руки, чтобы утратить все надежды.

Жизнь в доме Августа Романовича текла медленно, совсем иначе, нежели в Москве. Долгий завтрак сменялся приготовлениями к обеду, обсуждались по большей части пироги и студни. Тамила проводила дни в обнимку с книгами, много гуляла по патриархальным костромским улочкам, любовалась образцовым ансамблем Сусанинской площади, старинным Ипатьевским монастырем, кормила котов, играла с маленькой кузиной – одним словом, ждала, когда хлопоты затрут пересуды про Мирру или пока она сама не даст о себе знать.

Тусклые зимние недели ползли, как скучные студии в гимназии, и тут случилось нечто, обещавшее Мирриным подвигам скорое и легкое забвение: в конце февраля без приветствий, рукопожатий и книксенов в сердце Российской империи постучалась революция.

В первых числах марта его величество Николай Второй отрекся от престола в пользу великого князя Михаила Александровича. Это известие несколько запоздало в Кострому, его донесли в один день с отказом Михаила Романова от восприятия верховной власти. Началась эпохальная кутерьма: арестовали губернатора Хозикова, по улицам с музыкой прошагали расквартированные в Костроме 88-й и 202-й полки, городской голова Шевалдышев огласил с думского балкона телеграмму Родзянко о свержении и аресте членов прежнего правительства и назначении Временного комитета Государственной думы. Жизнь повернулась новым боком, с этой стороны Тамила ее доселе не рассматривала. Справедливость, общественные выгоды, равные права – от всего этого кружилась голова и непременно хотелось во всем этом поучаствовать. Читать газеты стало интереснее, чем любовные романы, ходить на митинги волнительнее, чем на балы. Август Романович проявил редкую предприимчивость и сумел занять место в новообразованном Комитете общественной безопасности. Он много растолковывал своему семейству и дорогим гостьям про грядущие реформы, про несостоятельность павшего самодержавия и потребность в решительных шагах по оздоровлению Отечества. Тамила слушала его, как ту несносную цыганку на Замоскворецкой набережной, только на этот раз она точно верила предсказаниям.

Лежачую Исидору Альбертовну не тревожили новостями. Тася старательно читала ей вслух Радищева и Баратынского, Гоголя и Сологуба. Старая баронесса делала вид, что слушала, но на самом деле ее мысли уже витали в другом царстве, где сладкозвучные строфы складывались не земными существами, а ангелами. В апреле она тихо угасла, ее отпел толстый протоиерей Лаврентий, на поминальный стол поставили кутью и блины, над могилкой водрузили каменный крест. Вот и все – больше у Тамилы нет бабушки. Жаль, что мало пришлось с ней побыть. Москвички задержались до сороковин и в начале июня отправились домой.

В окна только-только постучалось лето, сирень пахла грезами, мальчишки ее не обрывали и не продавали букетики на Цветном. Дворники перестали чинить жердяные подпорки для темно-зеленых плетей с огромными фанфаронскими цветами, потому что их все равно ломали. Москва одна тысяча девятьсот семнадцатого походила на пестрый, страшный и веселый карнавал. Исхоженный вдоль и поперек мир дал трещину, даже не одну, а сразу десять, из них вместе с лавой недовольства выглянуло новое лицо – раненое, злое, решительное. Как будто нарядная Россия приподняла свой тяжелый, шитый золотом и жемчугами подол и показала истасканные грязные сапоги с налипшими на них комьями недовольных – солью земли Русской. Новые москвичи вели себя как сварливые петроградцы, забыли о купеческом укладе и патриархальной чинности, без лести отзывались об отставном государе императоре и матушке-императрице, о фрейлинах и генералах, иногда говорили такое, что щеки воспламенялись не хуже революционного знамени. Госпожа Соколовская потеряла мужа: тот ушел чинить старую власть, а госпожа Брандт тревожилась за сына: он отправился помогать новой и попал под каблук Временного правительства. Мирра и ее скандальный побег больше никого не интересовали.

Степана она увидела на следующий день по приезде. Он ждал ее, прислонясь к арке ворот соседнего двора, усталый, грустный, совсем не похожий на зеленоглазого весельчака и тем паче на восточного князя.

– Как вы узнали о нашем возвращении? – Ее голос дал осечку – не звенел, а шуршал нервным шелком.

– Я не знал. Я просто ждал вас возле дома.

– Позвольте полюбопытствовать зачем?

Он пожал плечами, посмотрел поверх ее головы в сторону распоясавшейся сирени, потом нехотя промолвил:

– Нам, пожалуй, следовало бы объясниться.

Сбоку с треском распахнулось окно, гнусавый голос позвал кошку, в ответ замяукали соседние кусты. Они так и не объяснились, но этого уже не требовалось.

Тамила плюнула на все прежние знакомства и отчаянно кинулась заводить новые – с меньшевиками, эсерами, анархистами и кадетами. У всех имелись свои правды и доводы. Среди москвичей почти не осталось равнодушных, все поделились на реформаторов и ретроградов, все на кого-то нападали и кого-то защищали. Много огня, много искренности, много противоречивых доводов и, увы, пока мало проку. Но какое это имело значение, если сочувствовать не всем вместе, а одному-единственному? Степан прочно приклеился к большевикам, потому и ей они нравились более прочих.

При всем том понятном, что наладилось между барышней Осинской и опасным вольнодумцем Чумковым, он не мог быть представленным ее матери и открыто наносить визиты. Скандальное происшествие в доме Брандтов не затиралось никакими революциями, его сумел бы немножко подшлифовать Андрей, который, как назло, уехал в столицу, или кто-нибудь иной из старого круга, кому доверяла мадам Осинская. Требовалось свести все к невинной шутке. Решительно, Степан в тот раз изрядно сглупил.