Где-то далеко громыхнуло. Непроизвольно все повернулись в сторону звука, вглядываясь в небо: «Гроза?». Но ни лёгкого облачка, ни захудалой тучки. Ясное утро обещало погожий день. Наталья напряглась, тревога не отступала, казалось, жгла сердце, становилась невыносимей с каждым новым раскатом, доносившимся с запада: немецкие самолёты прорывались вглубь советской территории.
Мобилизация на фронт завершилась в сельсовете за три дня. Слёзы прощаний, крики отчаяния заглушали гудки паровозов. По дорогам в сторону Невеля длинными вереницами двигались телеги, шли беженцы, навстречу – военные машины. Движение не прекращалось ни днём, ни ночью.
Наталье уже мерещилось, что это земля сорвалась с оси и падает, падает в страшную бездну. Мир перевернулся! Он раскололся на вчера и сегодня. А завтра? Будет ли оно? Наступит ли будущее, если погас свет, если рушится жизнь? Или так кружится голова? Ничего не разобрать… Кто? Где? Что? Все смешалось, перепуталось, потерялось! Одна радость, что Севостьянова пока не призвали. Направили на срочные работы по эвакуации, которая началась с двадцать пятого июня.
Около одиннадцати в конторе появился Ковалёв. В красноармейской форме, подтянутый, с горящими глазами, он сразу энергично скомандовал:
– Срочно собираем текущую документацию и архив!
Отправке в тыл страны подлежали документы, оборудование организаций и предприятий, культурные ценности. Деньги банков и сберегательных касс были эвакуированы ещё двадцать третьего. Шоссейной и железной дорогами через Езерище уходили машины и эшелоны с детьми из пионерских лагерей и детских домов, специалистами, получившими бронь, семьями военнослужащих, советских и партийных работников. Шли товарняки с зерном, скотом, тракторами, станками… Вывозили целые заводы и фабрики.
От внезапного мощного удара и грохота стены конторы содрогнулись, зазвенело вылетевшее из окна стекло. Наталья бросилась под стол, обхватила голову руками. Рядом бухнулась розовощёкая Дуня Кислова, уборщица. Папки с документами вывались из шкафа, листки разлетелись по сторонам, густо устилая пол.
– Что это? – испуганно прошептала Наталья, не узнавая своего голоса. Дуня, не отрывая головы от пола, выдавила:
– Бомбят. Слышишь, самолёты гудят?
– Ой, мамочки! – тонко вскрикнула Наталья. – Мои-то как, Ларисочка со свекровкой?
В проёме распахнутой двери, еле державшейся на одной петле, вторая вывернулась с куском древесины, появился землеустроитель Васильев.
– Живы? – его полные щёки побагровели, правая дёргалась в нервом тике. – Столовая горит!
Кислова вцепилась в Натальину руку.
– Только не ходи! Не смотри на пожар! Тебе нельзя. Примета плохая.
– Да, да, – растерянно поддержал Васильев. – Нельзя на пожар. Моя жена двоих выносила. Всё на цветочки любовалась.
Внезапно он замолчал, глядя на усеянный бумагами пол.
– О чём это я? – и тут же опомнился. – Не будем паниковать! В порядок привести документы, архив вывезти – вот наша задача!
Вечером Севостьянов, стараясь не сорваться, устало-тихим, но твёрдым голосом урезонивал мать и жену:
– Это случайно прорвавшиеся самолёты! Совинформбюро сообщило, что за три дня войны наша авиация сбила в боях сто шестьдесят один немецкий самолёт и ещё на аэродромах противника уничтожено более двухсот. Приказано оставаться на рабочих местах, только везде усилить охрану, чтобы не проникли диверсанты. Для этого сегодня истребительный батальон организовали, человек сто в него записалось. Оружие выдали. Так что, бабоньки, не волнуйтесь! – он подхватил на руки Лору, чмокнул в щёчку. – Всё будет хорошо!
Наступивший тёплый вечер не принёс ожидаемой прохлады и свежести после душного, жаркого дня. Запах гари неподвижно повис над посёлком, пропитывая напряжённой тревогой каждый дом, дерево, травинку. Трофим долго ворочался, стараясь хоть немного вздремнуть, но из головы не шли сведения из сводки, о которых умолчал. Немецкие бомбардировщики над Киевом, Ригой, Минском! Советская авиация потеряла около четырёхсот самолётов. Немцы уничтожают наши аэродромы…
Бомбёжки усиливались. Магистраль железной и шоссейной дорог Киев – Ленинград притягивала к себе вражеские бомбардировщики, создавая мираж немецкой победы, ведь уничтожение путей сообщения обещало быстрое, беспрепятственное продвижение вглубь советской страны. До стратегических целей: Городок, Бычиха, Езерище, Невель, – лёту всего-то ничего.
Каждый раз, заслышав звуки приближающихся немецких самолётов, Наталья в ужасе хватала Ларису, выскакивала из дома с криком: «Мама, быстрее!» И бежала к траншее, которую выкопал Трофим. Свекровь ковыляла сзади, охая:
– А што ж гэта робiцца? Божа мiласцiвы, а што ж гэта з намi будзе? Няўжо яма выратуе, а хата не?[9]
– Не! – в который раз доказывала невестка. – Сколько уже хат попалили? Райком партии сгорел! Военкомат! Люди гибнут! Эшелон разбомбили. А там детки! Вагон целый, если не больше. И раненые наши солдатики, офицеры. Ай, Васильев рассказывал – такая беда! Тех, кто не сразу-то насмерть, спасли. Мужики из истребительного батальона спасали. Машинами, на телегах дальше отправили. А кто, может, по деревням попрятался. Неведомо… Все в разные стороны. А с самолётов по ним палят, палят! У вокзала захоронили погибших. И девушку-санинструктора. Молоденькая!
– А калі ж гэтых нямецкіх ірадаў у іхнюю Германію назад пагоняць?[10]
– Ай, мама, не знаю. Райком приказал урожай срочно убрать и что спрятать, что по людям раздать. Врагам – ни зёрнышка!
– Па людзях? Во цуд! Дзетка, тады закапаць хлеб трэба. У зямлю! Вось у гэтую яму. Ніхто не знойдзе![11]
Разговоры женщин не тревожили крепко спящую на руках у матери Ларису, она сладко посапывала маленьким вздёрнутым носиком, и Наталья в умилении ещё нежнее прижимала её к себе.
– С хлебом не пропадём! Только бы морозов под минус сорок как в эту зиму не было. Даже хата трещала по ночам! – вспомнила неожиданно.
Ефросинья Фёдоровна не ответила. Приподнялась, осмотрелась. Низко над головой, едва не зацепившись за седую прядку её волос, выбившихся из-под платка, пронеслась стрекоза, спикировала на цветок ромашки, замерла. Глазищи словно шлемофоны у лётчиков. Летали бы такие самолёты – был бы рай на земле.
– Як мышы ў яме сядзім. Цьфу ты! Няма тваіх бомбавозаў! Вылазь![12]
– Бережёного Бог бережёт, мама, сами так учили, – возразила Наталья. – Нам траншею Трофим выкопал, а вот Дуня Кислова с бабами каждый день с утра до ночи сама окопы роет[13]. Руки в мозолях кровавых. Домой чуть живая приползает… И я бы пошла, да дитё не пускает, – она вздохнула, привычно погладила живот, прислушалась. – Кажется, у нас действительно тихо. Пронесло. Только на западе…
Договорить не успела. Где-то далеко громыхнуло, глухие раскаты докатились до тревожно-обострённого слуха.
– Божанька! Выратуй, захавай, памілуй![14] – торопливо перекрестилась Ефросинья Фёдоровна.
На следующий день посёлок вдохновенно гомонил:
– Наши хлопцы германца сбили!
– Наши?
– Из истребительного! В плен гадов взяли!
– Ух ты! Самолёт-то сгорел? Посмотреть бы!
– Рвануло, конечно. Дымище столбом. Это в Селищанском сельсовете, а даже у нас было видать.
– Сказывають, в Пылькинском шпиков арестовали, с планами, ракетницами, ти слыхал хто?
– Ага! Человек десять их…
– Брешешь! Шесть немцев переодетых. В бане сховались. Их тёпленькими военным передали.
– Немцы? В Пылькинском? Ай-ёнички! Совсем близко они…
…Зачем Наталья пришла на работу да ещё дочку с собой прихватила, навряд ли смогла бы объяснить. Кому сейчас нужны её чертежи крестьянских хозяйств и теодолитная съёмка? Но и разрешения оставаться дома не поступало. Хотя кто мог распорядиться, если, кроме неё и Дуни Кисловой, в конторе никого не осталось. На днях Васильев, нервно жуя на ходу свёклину с луком, заглянул на минутку, сообщил, что уходит в Невель к семье, которую надо отправить в эвакуацию, потому что на Псковском направлении уже идут ожесточённые бои. И исчез. Юшкевич, Ананьев, Кейзер пропали ещё раньше. Наталья догадывалась, что в истребительном они, если не на фронте. А может, и нет. Куда кто подевался, разве разберёшься теперь? Севостьянов тоже день-деньской где-то пропадает, иной раз дома не ночует. На все расспросы или молчит, или отшучивается: «Любопытной Варваре нос оторвали!». Или бурчит в ответ: «Не бабье дело, меньше знаешь, крепче спишь!».
