– Тогда вам в издательство, а не в банк, – резонно отреагировал кофеман.

– Знаю, – утешил Лёша. – Но в издательство надо рукопись сдавать. Точнее, печатопись. А у меня компьютера и принтера нету. Весь город знает, что эти штуки здесь только у вас есть… вон стоят… – кивнул он себе за спину. – Наберите мне «Крещенские рассказы». И распечатайте. В историю войдёте. Поспособствовали первой публикации основателя жанра «кретинский…», нет, «крестьянский…», «сельский натурализм», короче. Кретинский этот жанр потому, что я вообще к жанрам не отношусь. Это критики придумали, их дело такое – слова всякие, термины, там, сочинять. А я просто пишу хорошую прозу. Отличную просто!

Директор банка аж крякнул от такой наглости, но внезапно заулыбался и велел своей ближайшей подчинённой начать работу с Лёшиными рассказами прямо сейчас. Перенабрать и распечатать. Секретарша удалилась из кабинета с Лёшиной заветной тетрадочкой.

– Слышь, писатель, – заговорщицки сказал директор, подаваясь вперёд, – а давай баш на баш, а? Я – тебе, ты – мне. Ты скажи где надо, чтобы на первой твоей книге напечатали: издано, мол, при содействии инвестиционного банка «Как в сейфе»! А?..

– Там посмотрим, – независимо ответил Лёша, покидая обитель босса.

На следующий день он получил от секретарши пачку листов. Пачка была тощенькая, и это Лёшу неприятно поразило. Он почему-то думал, что главный труд его жизни содержит больше страниц.

Зато он идеально лёг в журнальную книжку.

«Священная хоругвь» был очень даже престижный журнал. Попавшие на его страницы авторы считались надеждой и опорой русской литературы. И Лёша не стал исключением.

О «Крещенских рассказах» стали полемизировать рецензенты. Ну, как полемизировать? Дурного мнения не высказал никто. Разногласия возникали только в поле критических интерпретаций, а равно в подведении под рассказы идейной базы. Рецензии вышли в журналах «Стяг», «Штандарт», «Орифламма» и «Трубадур». Это был воистину звёздный час Лещёва!

«“Крещенские рассказы” – проза ядрёная, как капуста деревенского засола! Сразу видно – наш, родной, отечественный продукт, а не какой-нибудь там заёмный!» – соловьём разливался ура-патриотический «Стяг».

«Обратите внимание, как искренне и горестно Лещёв описывает вырождение русского народа. Он ядовито бичует это положение вещей, оставаясь в рамках приличий, так как сострадает деревенским жителям, обманутым беспросветной российской нищетой и убожеством», – писала глядящая на Запад «Орифламма».

«Написанные на излёте “совка” “Крещенские рассказы” ставят окончательный диагноз советской идеологии – её отрицают простые сельчане, тянущиеся к варварским обрядам вместо набивших оскомину партсобраний, – и без прикрас показывают низкий уровень жизни колхозников. “Крещенские рассказы” – отличный ответ некоторой части нашего общества, мечтающей о реставрации СССР», – утверждал демократически настроенный «Штандарт».

«Искони в русском народе дремала искра Божья, и Алексей Лещёв подметил её неугасимое горение», – сюсюкал в патриархальном «Трубадуре» автор духовных стихов, никогда ранее не писавший рецензий, но не сумевший устоять перед мощью таланта Лещёва.

Все журналы с этими хвалебными словами Лёша бережно собрал в специальную коробку. Туда же отправилось письмо от Хренодёрского союза писателей, который подставился, конечно. Прочитав сперва в «Стяге» рецензию на повесть земляка, вышедшую в «Священной хоругви», а затем и сами «Крещенские рассказы», Хреновский, тот самый топитель юных котят, решил, что пора эдакую знаменитость залучать в местную организацию. В официальном письме на бланке союза Лёше предложили мгновенно, безо всяких рекомендаций принять его в местный СП и просили дать согласие (в котором не сомневались). Ну, Лёша и показал им – в официальном же письменном ответе, – кто здесь прославленный писатель, а кто – местечковые недоумки. Настала очередь членов бегать по строчкам выпученными глазами и тихонько икать от обиды. Ибо нефиг!

Однако дальше… как бы повзрослевшему Лёше Лещёву ни хотелось дальше видеть сладкие сны, но счастье неуклонно шло на убыль, как погожее лето, и сменялось ранней и затяжной осенью. Наверное, осень для Лещёва наступила, когда ушёл из жизни критик Рукопашинский – и вправду через три месяца после Лёшиного триумфа. Но Лёша осознал, что покойный был солнцем его мира, с большим, ах, слишком большим опозданием…

Побывав на похоронах наставника, Лёша искренне пролил по нему слезу, но того не знал, что вскоре придётся оплакивать собственный феномен. Идя за гробом, Лёша мысленно благодарил Рукопашинского за то, что он помог ему занять должное место в российском литпроцессе. И не ведал, что мес то это под угрозой.

Без Рукопашинского не вышло ничего. Во-первых – издать «Крещенские рассказы» вожделенной отдельной книгой. Когда «Крещенские рассказы» вышли в журнале, казалось бы, издательства должны были за них кинуться в драку. Драк Лёша ждал со спокойной уверенностью, как утро после ночи, как головную боль после похмелья. Но – удивительное дело! – литпроцесс нарушал законы миропорядка.

А ведь Рукопашинский называл издательство и человека, который займётся изданием! И познакомил Лёшу с ним. Но Рукопашинского похоронили, а его знакомого с тех пор Лёша даже в телефоне не мог услышать: тот упорно избегал контакта.

Пришлось Лёше перебирать другие варианты рождения книги.

Ещё на слёте к нему, вспомнилось, подваливала некая дама бальзаковского возраста и заводила речь о том, что их издательство ищет хороших авторов. Однако быстро выяснилось, что издательство ищет денежных авторов, способных и готовых оплатить не только свою причуду зваться писателем, но и безбедное существование небольшого сплочённого коллектива. Лёша, желавший, чтобы всё было ровно наоборот – чтобы ему приносили деньги, а он бы их пересчитывал, – показал даме реальный крестьянский шиш, и та умелась искать других простаков.

Затем вышла критическая статья, оскорбившая Лёшу. Её автор, Бронзовский, стал рассусоливать: существует ли «реальный крестьянизм» или покойный Рукопашинский погорячился? И если оное течение существует, то ведь не в одном же Лещёве выражается! Так каких ещё современных писателей можно причислить к полку «реальных крестьянистов»? Бронзовский набрал таковых с десяток и расставил, собака, их фамилии по алфавиту, отчего Лёша оказался в середине списка!

Лёша хотел было написать Бронзовскому ответ и начал вострить топор войны. От этого почтенного занятия отвлекла его поездка в Москву, на вечер журнала «Священная хоругвь» под девизом «Знакомство читающей публики с открытием года!». Ради такого девиза «открытие» даже само вложилось в билеты до столицы плацкартой.

Всё дублировалось, как дежавю, со слётом: опять взмокший от приятного возбуждения Лёша стоял на сцене, опять ему жали руку персоналии из энциклопедий, опять звучали речи, в которых «открытие года» путалось. Отличие состояло разве что в новых пижонских ботинках с острыми носами, купленных с дальним прицелом на нобелевскую лекцию. Лёша надел ботинки разносить – и проклял всё. Щегольские суженные носы немилосердно давили: сначала – на пальцы, потом и на пятки, к середине процедуры – на коленки, а в её разгаре – вроде бы уже и на сердце. Оттого Лёша выглядел рассеянным, как гению и положено.

Спас фуршет. Лёша занял козырное место во главе стола и первым делом под прикрытием скатерти содрал с себя туфли (показалось, что с кожей). Жить сразу захотелось с удвоенной силой. Вот только элегантно пройтись по залу с бокалом он теперь не мог. И сидел – кум королю – перед тарелкой, полной закусок. А все, кому было угодно побеседовать с «открытием», подходили и общались.

Среди них была и черноглазая вертлявая девица, с первого взгляда показавшаяся совсем соплячкой. Она подсела к Лёше, выставив стул из-за стола таким образом, что загородила «открытие» от толпы, и стала жеманиться и хихикать. Но в хихиканье она грамотно вплела информацию, от которой «открытие» растаяло: девица – литагент, она может помочь с изданием «Крещенских рассказов». Она знает стратегию, надо начинать с премий, и если Лёша будет её слушать…