Но с отцом Тома я всегда общалась особенно. И хотя Том никогда в этом не признавался, я знаю, что это беспокоило его даже до того, как наши отношения испортились. Дело не в том, что у Тома с отцом не очень хорошие отношения. Просто между ними всегда была неловкая дистанция.

Думаю, Тому — золотому мальчику — было тяжело видеть, как кто-то другой приходит и так легко добивается того, чего он так и не смог добиться: легких отношений с отцом.

Я меняю тему.

— Итак, насколько сильно Лоло злится, что я твой попутчик?

— Ничуть.

Я фыркаю.

— Да ладно.

— Серьезно, — говорит он, пожимая плечами. — Лоло на самом деле не злится.

Я притворяюсь, что сплю. Скучно.

— Что? — Он выглядит раздраженным моей реакцией. — Хочешь верь, хочешь нет, но это очень приятное качество.

— Конечно, конечно. — Я снова ерзаю на месте, испытывая все больший дискомфорт от того, что пластырь на моей спине натягивает кожу. — Просто это не то, что тебе нужно.

— Ты понятия не имеешь, что мне нужно, — огрызается он. — Если бы знала, мы бы до сих пор были вместе. И я не буду говорить об этом с тобой.

Я безразлично пожимаю плечами и позволяю ему погрузиться в задумчивое молчание. Которое длится около минуты.

— Что ты имеешь в виду, говоря, что это не то, что мне нужно? — спрашивает он.

— Ну. Не пойми меня неправильно, но иногда ты ведешь себя так, что становишься вроде как... невыносимым.

Он моргает.

— Конечно, нет. Я не пойму тебя неправильно.

— Просто ты можешь быть немного зацикленным, и чтобы бороться с этим, тебе нужен кто-то, кто... ну, ты понимаешь. Взъерошит твои перья. Нажмет на твои кнопки.

— Пока не встретил тебя, у меня даже не было кнопок, — говорит Том.

— Вот почему ты сейчас намного интереснее, чем тогда, когда мы встретились, — говорю я, хлопая ресницами.

Он вздыхает.

Некоторое время я рассматриваю свои ногти, затем поднимаю на него глаза.

— Она им нравится? Твоей семье?

Мужчина пожимает плечами.

— Полагаю, да.

— Что ты имеешь в виду? Разве ты не можешь определить, когда они с ними?

— Ну, раз уж ты так близка с ними, может, сможешь сообщить мне об их чувствах после того, как мы приедем в Чикаго, — огрызается он.

Я прищуриваюсь.

— Подожди. Они что, впервые с ней встречаются? И почему она вообще поехала без тебя?

— У ее подруги по колледжу была вечеринка по случаю рождения ребенка за пределами штата, поэтому мы собирались прилететь по отдельности. Я должен был прилететь туда через пару часов после нее. — Он бросает на меня многозначительный взгляд.

— О, — выдыхаю я невинно. — И что случилось?

— Я ответил на телефонный звонок, чего делать не следовало, — говорит он, устало закрывая глаза. — Ты cможешь прочитать об этом в моем некрологе, потому что я все больше сомневаюсь, что переживу эту ночь.

— Ну-ну, не думай так, — говорю я, слегка похлопывая его по колену. — Самое лучшее в нашей череде катастроф? Хуже уже быть не может.

ГЛАВА 25

TOM

23 декабря, 23:04

Вскоре после этого я бросаю взгляд на свою бывшую жену.

— Ты говорила, что хуже уже не будет?

— Да, — признает Кэтрин с нехарактерным для нее смирением. — Становится хуже.

Когда мы сели в автобус, он был переполнен. Спустя пять мучительных остановок он стал еще более переполненным. Все места заняты, и никогда не думал, что скажу это, но я действительно скучаю по «тихой полиции» из нашей поездки на поезде. Они бы никогда не допустили того, что мне сейчас приходится терпеть.

Еще неизвестно, что более неприятно: шум или запахи.

Парень прямо через проход от меня ест луковые кольца с того момента, как сел. И не свежие луковые кольца, хотя и это было бы плохо. Запахи несвежего теста и отработанного растительного масла витают, как туман, по всей задней части автобуса.

Женщина перед ним стрижет ногти на ногах, а «большой не хочет сотрудничать». Я знаю это, потому что она громко заявила об этом. Несколько раз.

В салоне четыре ребенка. Мне нравятся дети. Очень. Я из тех парней, которые намеренно не перестают улыбаться, когда напряженный родитель с плачущим новорожденным останавливается в проходе самолета и с извиняющейся улыбкой указывает на свободное место рядом со мной. Было бы отвратительно оказаться на месте этого родителя и было бы отвратительно оказаться на месте этого капризного, голодного ребенка, поэтому я стараюсь быть терпеливым.

Но знаете что? Сейчас мне еще хуже быть на моем месте. Потому что ни один из этих малышей не переставал кричать, хотя всем четверым поменяли подгузники прямо здесь, в салоне, в результате чего запах стал почти, но не совсем, хуже, чем от луковых колец.

Как по команде, кто-то громко и протяжно пукает.

— Господи, Том. — Кэтрин закрывает лицо воротником пальто. — Ветчина действительно на тебя действует, да?

— Это. Не. Я, — умудряюсь сказать я, старательно дыша ртом. — Это все твоя вина.

— Ладно, признаю, что часть этого бардака на мне, — говорит Кэтрин.

— Думаешь?

— Но и на тебе тоже, — отвечает она.

— С чего это вдруг? — спрашиваю я, искренне возмущаясь. Если бы не Кэтрин, я бы сейчас был дома, успокаивал Лоло, что ей не придется надевать фланелевую ночную рубашку со снеговиком, которую мама купила на Etsy, а мой желудок был бы счастлив от гоголя-моголя и домашней еды.

Вместо этого мой аппетит полностью пропал из-за пердежа, несвежих луковых колец и последствий несвежей ветчины, и я сижу рядом с женщиной, которая, как я только сейчас обнаружил, поддерживает связь с моей семьей.

Не могу решить, что беспокоит меня больше: то, что Кэтрин так уютно общается с моей семьей, или то, что они скрывали это от меня годами.

— Ну, — отвечает Кэтрин на мой вопрос нарочито терпеливым тоном, как будто готовится объяснить непослушному ребенку что-то очень важное, — тот факт, что мы задерживались...

— Несколько раз, — вставляю я.

— То, что нас задерживали несколько раз, это моя вина, — продолжает она. — Но тот факт, что мы следуем твоему жесткому графику? Это на твоей совести.

— Жесткому... — Мне приходится на мгновение закрыть рот, чтобы не разразиться бранью. — То есть ты считаешь, что я каким-то образом повлиял на дату Рождества?

— Ах, но ведь это не просто Рождество, не так ли? — говорит она, раздраженно тыча в меня пальцем. — Это канун Рождества. Честное слово, Том, ты никогда раньше не относился так странно к двадцать четвертому числу. У тебя что, горячее свидание с северным оленем или что-то в этом роде?

Мои челюсти сводит от досады, гнева и чувства вины. Первые два — очевидны, не так ли? А вот последнее...

Я могу сказать ей. Должен ей сказать.

Но вот в чем дело. Мало того, что я столкнулся с дискомфортом, рассказывая своей бывшей жене — даже той, которая ненавидит меня до глубины души, — о том, что я снова женюсь, так еще и должен объяснить, что хочу сделать предложение жене номер два в канун Рождества, потому что это давняя семейная традиция. Семейная традиция, которой я не придерживался и о которой даже не задумывался, делая предложение жене номер один.

И не знаю, как смогу сообщить эту новость, не причинив ей боли, и как бы я ни думал, что с радостью задушил бы Кэтрин сегодня, мне не хочется причинять ей боль.

И даже если бы я мог обойтись без этого, просто напомнив себе, что Кэтрин из тех, кто ценит прямоту, правда в том, что...

Я не знаю, как объяснить.

Ни ей.

Ни даже себе.

Как напоминает мне эта чертова женщина при каждом удобном случае, я — планировщик. Не потому, что я зажатый — ну, может быть, немного, — а потому, что люблю размеренную жизнь. Еще в студенческие годы я знал, что не хочу быть тем парнем, который проснется в сорок лет в одиночестве в своей грязной холостяцкой квартире и подумает: «Черт, лучше бы мне поторопиться!».