— Вы случайно не видели здесь мужчину? — в отчаянии спрашиваю я уборщика, засовывая телефон во внешний карман сумочки. — Высокий, темноволосый? Симпатичный, хотя и не настолько, насколько он себя воображает? Немного отдает эгоизмом и ветчиной?

Уборщик качает головой и уходит, очевидно, достигнув предела своих сил от моих глупостей.

Как и Том, видимо.

Я чувствую... не знаю, что чувствую.

Я не могу винить Тома. И не виню его. Он сказал мне, что уедет без меня, и имел на это полное право. Из-за меня тот уже опоздал на самолет. Думать, что он откажется от последнего шанса вернуться домой ради меня во второй раз, просто... непостижимо.

И несправедливо, что я вообще ожидала этого от него.

Но зная все это, понимая ситуацию с логической, рациональной точки зрения, которая обычно является моей сильной стороной...

Это не мешает боли накатывать на меня. Боль, которая не имеет никакого отношения ни к сотрясению мозга, ни к швам на спине, которые, уверена, я разодрала в своей тщетной попытке успеть на поезд до Кливленда.

Но моя ноющая голова и жгучая боль в спине не сравнятся с болью в груди.

С мучительным вздохом я тяжело опускаюсь на жесткую скамейку. Сумочка соскальзывает с плеча и падает на землю, телефон выскальзывает из внешнего кармана и проскальзывает по бетону на добрый фут.

Но не шевелюсь, чтобы поднять его. Я только что рисковала всем ради этой чертовой штуки, но почему-то сейчас не могу найти в себе силы дотянуться до него.

Вместо этого я просто сижу. С болью терзающей меня изнутри. Смотрю на свой телефон.

Ненавижу его.

Ненавижу себя.

Поднимаю подбородок вверх, желая увидеть небо вместо бетона. Мечтая увидеть отца. Поговорить с ним. Чтобы он напомнил мне, что все это будет стоить того, когда я стану партнером.

Я всегда так поступаю, когда разочаровываюсь в своей жизни, когда одиночество наступает мне на пятки. Вспоминаю папу и то, как он гордился бы мной — и будет гордиться, где бы он ни был, — когда я исполню это предсмертное видение.

Но сейчас, то ли потому, что не вижу небес, то ли из-за всего, что произошло сегодня, я задаюсь вопросом:

Хотел бы этого папа?

Хотел бы он, чтобы я сидела здесь одна на скамейке в метель? Хотел бы, чтобы в свои тридцать шесть я была разведена и одинока? Хотел бы, чтобы я с ужасом ждала каждого момента рождественского сезона?

Хотела бы я спросить его, стоит ли оно того. Вся эта тяжелая работа. Жертвы и потери.

Только одна потеря, в основном.

Чувствую незнакомое жжение в глазах, покалывание, колючее чувство, которое ненавижу. Я быстро захлопываю глаза, прежде чем слезы успевают вырваться наружу.

— Знаешь, это пошло бы тебе на пользу, — говорит низкий голос у меня за спиной. — Если бы ты уснула здесь, и некому было бы тебя разбудить.

Снова открываю глаза, и, хотя все расплывается от непролитых слез, я узнаю этот голос. Этот ужасный и в то же время чудесный голос.

Поворачиваюсь лицом к Тому, когда он обходит скамейку и смотрит на меня сверху вниз. Выражение его лица разочарованное и грозовое. Хотя, когда мои глаза встречаются с его, он удивленно моргает от того, что видит.

Знаю, что он понимает, насколько я была близка к тому, чтобы расплакаться, и то, что Том не упоминает об этом — самое доброе, что он сделал за весь день. Учитывая, чем тот пожертвовал, это о многом говорит.

— Я думала, ты уехал, — шепчу я.

Мужчина проводит рукой по волосам.

— Думал об этом. Но по какой-то необъяснимой причине передумал. А потом чуть не сломал шею, спрыгнув с движущегося поезда.

Ради меня. Он не добавляет этого, но я чувствую. Знаю это. Том спрыгнул с поезда. Ради меня. Точно так же, как приехал в больницу ради меня. Вышел из самолета. Ради меня.

Потому что он святой Том?

Или из-за чего-то еще?

Мне так отчаянно хочется спросить, но я быстро вытираю слезы и говорю ожидаемое:

— Жаль, что не получилось. В смысле, сломать шею. — Я хмурюсь. — Подожди. Я ведь не твой экстренный контакт?

Он искренне смеется.

— Нет. Боже, нет.

Я улыбаюсь.

— Да. Тогда облом, что не получилось.

Том сокрушенно вздыхает и опускается на скамейку рядом со мной. Его плечо прижимается к моему, но он не делает попыток отодвинуться.

Я тоже.

— Кэтрин?

— Да?

— Я ненавижу тебя, — говорит он.

Я слегка улыбаюсь и не могу удержаться, чтобы не сказать:

— И все же ты выпрыгнул из поезда ради меня.

Я жду от него ответа, но, когда он молчит, смотрю на него, удивляясь тому, что выражение его лица серьезное, хотя уже не сердитое.

— В том-то и дело, Кейтс, — говорит он через мгновение, по-прежнему не глядя на меня.

Я быстро отворачиваю голову и смотрю вперед, старое прозвище делает меня немного уязвимой. Немного тоскующей. «Кэти» он использует, потому что знает, что мне это не нравится. «Кейтс» — совсем другое дело. Только он один называл меня так, и я не уверена, что тот полностью осознает это, но это имя просто вырывается у него, когда Том теряет бдительность.

— В чем дело? — подталкиваю я, когда он не продолжает.

На этот раз мужчина сам поворачивается ко мне и терпеливо ждет, пока я повернусь и посмотрю на него. Когда я поворачиваюсь, когда наши взгляды встречаются, что-то меняется, момент внезапно наполняется воспоминаниями, но и чем-то еще. Чем-то более сложным.

— Дело в том, — мягко говорит он, — что я хотел уехать от тебя. Очень хотел. Но потом понял, как хорошо я тебя знаю. И уверен, что, если бы оставил тебя здесь умирать из-за твоего упрямства, ты полностью посвятила бы свою загробную жизнь тому, чтобы преследовать меня до конца моих дней.

Он улыбается, и в его взгляде, блуждающем по моему лицу, есть что-то тоскливое.

— Черт, иногда мне кажется, что, будучи живой, ты все равно нашла способ преследовать меня.

Мои губы приоткрываются от удивления из-за этого комментария, и я быстро отвожу взгляд, не желая, чтобы он видел, как сильно его слова влияют на меня. Как сильно Том влияет на меня.

— Не знаю, как насчет этого, — говорю я, поджав губы в раздумье. — Чистилище всегда казалось мне чем-то не очень подходящим для моей личности. Думаю, я просто отправлюсь на экспрессе прямо в рай, спасибо большое.

— Очень мило. Ты думаешь, что отправишься в рай, когда придет твое время?

— Хотя, — задумчиво продолжаю я, не обращая на него внимания, — если бы я решила остаться здесь и сделать твою жизнь несчастной в качестве призрака, из меня бы получился довольно симпатичный призрак.

Том фыркнул.

— Ты забываешь, что я видел тебя перед утренним кофе и свиданием с выпрямителем для волос. Не думаю, что в загробном мире есть такие приборы или телефон.

Свежий поток воспоминаний нахлынул на меня без приглашения. Я никогда не задумывалась об этом во время нашего брака, но, оглядываясь назад, могу сказать, что утро всегда было нашим временем. Мы оба по натуре рано встаем, и тот драгоценный час, пока мой телефон не начинал разрываться, да и его тоже — хотя он любит притворяться, что это не так, — этот час всегда был только для нас.

— Итак. Что теперь? — спрашиваю я.

— Думаю... — Он проверяет часы. — Попробуем взять машину напрокат. Надеюсь, что-нибудь с полным приводом, чтобы справиться со снегом.

Мои глаза расширяются.

— Ты хочешь ехать в Чикаго? Отсюда? В такую погоду?

Ладно, признаю. Я ошибалась насчет погоды, а метеорологи были правы. Зимний шторм Барри на самом деле просто чудовище.

Том устало проводит рукой по волосам.

— Если у тебя есть план получше, не могу дождаться, чтобы услышать его.

— Есть, — огрызаюсь я. — Намного лучше, спасибо, что спросил. Как насчет того, чтобы снять пару номеров в отеле, заказать билет на завтрашний рейс, который доставит нас туда раньше, чем машина...

— О, великолепно! Я так рад, что ты здесь с этими блестящими идеями, Кэтрин!

Мои плечи опускаются в поражении от саркастического укола его слов и того, что они означают.