Но даже несмотря на метель и на то, что у меня есть дурная привычка вступать в споры с охраной о том, следует ли мне разрешить пройти через границу с контейнером салатной заправки, я скорее из тех, кто «садится на борт последним».

Он это ненавидит.

Я ненавижу его.

Все хорошо.

— Отлично, — говорю я, потому что в одном он прав. Этот старый спор ни к чему не приведет. — Пока я буду собираться, сделай нам пару коктейлей, ладно? Твой «Манхэттен» — почти единственное, по чему я скучаю в тебе.

Он берет бутылочку с таблетками и хмуро смотрит на нее.

— Ты уверена, что тебе стоит пить, пока принимаешь все это?

Наверное, нет.

— Может, тебе повезет, и я умру.

— Мне никогда не может так повезти, — бормочет он. Но возможность моей смерти, должно быть, является для него стимулом, потому что мужчина идет к моей барной тележке, чтобы достать бурбон, пока я достаю свой чемодан из шкафа в холле.

В спальне я начинаю поднимать чемодан на кровать и тут же вздрагиваю. Что ж. Это совсем нехорошо. Если я не могу поднять даже пустой чемодан с моей травмой, то мне понадобится помощь Тома в течение следующих нескольких дней.

Кошмарный сон.

И тут мой взгляд цепляется за фоторамку на тумбочке, и сердце колотится от паники. Я бросаюсь к ней, в спешке роняя рамку на пол, а затем лихорадочно запихиваю ее в ящик прикроватной тумбочки.

Захлопываю ящик, и мое сердцебиение немного замедляется, поскольку мне удалось предотвратить серьезный кризис. Моя борьба с чемоданом не сравнится с тем, что устроит Том, узнав, что у моей кровати стоит наша фотография.

И, зная его непомерное эго, он бы постоянно мне об этом напоминал.

Ерунда.

Просто в той поездке я выглядела потрясающе в своей белой лыжной одежде. И у меня был удачный день с прической, тот редкий случай, когда волосы блестят и уложены идеально. Фон швейцарских Альп тоже был неплох.

Мой спутник на фотографии был досадной помехой, с которой стоило мириться, а не причиной, по которой я вообще сохранила эту чертову штуку.

Внезапно я чувствую себя как никогда измотанной и сажусь на край кровати. Сразу же, как только моя задница касается матраса, я понимаю, что это ошибка, потому что он манит.

Я провожу рукой по одеялу. Всегда ли оно было таким мягким? Другой рукой поглаживаю подушку. Ну, здравствуй, ты всегда была такой идеальной?

Есть только один способ, чтобы это выяснить. Осторожно, чтобы не задеть швы на спине, я медленно опускаюсь на бок, подавляя стон, когда моя больная голова погружается в мягкий, вязкий комфорт.

Я знаю, что мне нельзя спать при сотрясении мозга, но, конечно, ничего страшного не случиться если закрыть глаза... хотя бы на минутку...

ГЛАВА 15

TOM

23 декабря, 14:14

Я налил два «Манхэттена» почти до краев. Хорошая идея? Конечно, нет. Но я отчетливо помню, что бурбон делает Кэтрин бесконечно более терпимой.

Конечно, я позволю ей сделать лишь глоток-другой, учитывая ее нынешнее состояние. Но намерен допить свой.

И, возможно, и ее тоже.

Я осторожно несу напитки, следя за ободками бокалов для коктейлей, чтобы не пролить алкоголь на деревянный пол в шикарной квартире Кэтрин.

Шикарной квартиры, которая, если честно, беспокоит меня больше, чем следовало бы. Не потому, что она некрасивая (потому что это так). И не потому, что Кэтрин не заслуживает шикарной недвижимости (потому что, видит Бог, она работала для этого, как проклятая).

Просто это не... ее.

Или, по крайней мере, раньше не было.

Кэтрин, которую я знал и на которой женился, была неравнодушна к довоенной архитектуре и зданиям с «историческим характером». Но я уверен, что у меня в холодильнике лежит кусок сыра, который старше этого здания.

И еще мебель. Она вся белая и неуютная, в то время как я прекрасно помню, как Кэтрин сражалась насмерть, чтобы сохранить старое уродливое кресло своего отца, когда мы съехались.

Но ее старого, любимого, потрёпанного кресла нет ни в гостиной, ни во второй спальне, которую она использует под домашний офис. Я знаю, потому что немного порыскал.

Но лучше бы я этого не делал, потому что я также нашел Джоэла.

И этот чертов кактус стоял не на какой-нибудь дальней книжной полке или пыльном подоконнике, а на самом видном месте на ее столе, где она не могла его не заметить. А разве она не хотела бы его не замечать?

Этот кактус был наш.

Я годами не вспоминал об этом дурацком комнатном растении, а теперь оно дважды за день всплыло в моей голове.

Честно говоря, я не очень люблю растения. Не любил тогда, не люблю и сейчас. Джоэл был скорее шуткой, чем чем-то еще, единственным «питомцем», на которого у нас было время, единственным растением, которое мы могли поддерживать в живом состоянии. И после того как стали жить вместе, он стал первой вещью, которая принадлежала не Кэтрин или мне, а нам.

Меня беспокоит, что он до сих пор у нее, и еще больше беспокоит, что она явно заботится о нем, хотя, по общему признанию, это несложно сделать.

Но ни то, ни другое не беспокоит меня так сильно, как то, что, когда я протянул руку, чтобы провести пальцем по знакомому горшку, у меня возникло почти болезненное воспоминание.

О том времени, когда все было по-другому.

Том времени, когда я сделал предложение, не потому что это было традицией кануна Рождества, не потому что болезненно осознавал, что старею, не потому что пришло время...

А потому, что не мог даже представить себе ни одного дня, не говоря уже о целой жизни без нее.

Но посмотрите, чем это обернулось...

— Ладно, — говорю я срывающимся голосом, входя в спальню Кэтрин, все еще сосредоточив внимание на переполненных бокалах. — Итак, я не нашел вишни, но это и к лучшему...

Я поднимаю взгляд на...

Спящую Кэтрин.

— Черт! — бормочу я. Бурбон и сладкий вермут проливаются на мои руки и ее мебель, когда я поспешно ставлю бокалы на тумбочку. — Кэтрин. Проснись, черт возьми!

Она не шевелится, и я чувствую, как мое сердце колотится от беспокойства.

— Проснись, дурочка, — говорю я, слегка встряхивая ее за плечо. — Именно поэтому мы и оказались в этой переделке: тебе нельзя спать в течение двенадцати часов после аварии.

Она не двигается, и я сильнее трясу ее за плечо. Кэтрин издает недовольный звук и отталкивает мою руку.

Моя паника ослабевает, хотя раздражение нарастает. Какого черта я снова согласился на это?

Я постукиваю пальцами по ее щеке, и, хотя она издает шипящий звук, но все равно не открывает глаза.

— Боже, как я тебя ненавижу, — бормочу я, опуская руку ей на плечи и осторожно, чтобы не задеть повязку на спине, поднимая ее в сидячее положение, чтобы у нее не было другого выбора, кроме как проснуться.

Ее карие глаза медленно открываются, и она растерянно смотрит на меня.

— Том?

— Ага, — говорю я, невольно улыбаясь. — Я тоже не могу в это поверить.

— Что ты здесь делаешь?

— Задаю себе точно такой же вопрос, — бормочу я, поднимая руку перед ее лицом. — Сколько пальцев?

Я показываю только средний, и она смеется. Искренний смех, который она так редко издает. Я поражаюсь тому, как мне не хватало этого звука. И как рад узнать, что все еще могу его заслужить.

Не успеваю обдумать это, как она отталкивает меня и тянется к коктейлю на тумбочке.

— Иди сюда, любимый.

— Извини, не свободен, — говорю я.

«Не заинтересован», — напоминаю я себе.

Кэтрин игнорирует мою, по общему признанию, неубедительную шутку и делает глоток своего напитка, испуская довольный вздох.

— Вот это другой разговор. Это единственное, что ты всегда делал правильно.

Она делает еще один глоток.

— Давай полегче с этим, — говорю я, потянувшись за напитком. — Пока мы не увидим, как твое сотрясенное, накачанное лекарствами тело справится с этим.