— Там и про мясо сказано, — съехидничала она. — Даже животные перечислены, коих есть можно.
— Теперь там много что сказано, — в тон ей передразнил я. — И даже про месть, и про то, как нужно обращаться с иноземцами, и как лицемерить, и про многожёнство, и про многое-многое другое. Что же теперь, всему следовать? Почему-то святые отцы вашей церкви сами мясо не употребляли. Не говоря уже об Иисусе.
— А вот и неправда! — весело отсекла она.
— Правда, — даже заморгал я. Как-то непривычно было спорить с простым человеком, хоть и полукровкой, на темы, которые я знал наверняка. Доказывать ничего не хотелось, но и позволить Акаде одержать верх я не мог. — Акада, я не стану с тобой спорить. Просто ты пойди и сама проверь: убей хотя бы Маньку. Сможешь?
— Что?! — раздалось из ящика.
— Да-да, — закивал я, пнув ящик, — перережь засранке горло. Хватит за ней лотки выносить! Одна кошка, а сколько какашек! И перережь ей горло так, чтобы с первого раза получилось. Посмотри ей в глаза, впитай её муки и крики, а затем сдери с неё шкуру да кожу.
— Акада, — испуганно мяукала Манька, — ты же не станешь этого делать? Ты же любишь меня!
— Нет, конечно, она не любит тебя, — вещал я, смотря в расширенные глаза Акады. — Она всего лишь в одном шаге от твоего убийства, Манька. А после тебя — в одном шаге от убийства человека. Что ты на меня вылупилась, Акада? Об этом все древние религии твоего мира говорят: и буддизм, и индуизм, и джайнизм, и даже суфизм.
— Индуизм и буддизм здесь совершенно ни при чём! — авторитетно заявила Акада. И я сразу вспомнил её домашнюю библиотеку, состоящую из теософской и эзотерической литературы. — Люди испокон веков держат скотину и птицу ради этих целей.
— Ты тоже Маньку держишь, чтобы она крыс да мышей гоняла. И Мотю, чтобы он сигнализацией работал.
— Меня ты тоже предложишь на ужин? — подал голос Мотя.
— Пусть на ком-нибудь из вас поучится, — предложил я. — Пусть увидит, как коченеет труп, эзотеричка фигова. Как после этого приходится ждать следующей стадии — стадии созревания мяса. После чего нарежь ломтиками и поджарь с приправами или сделай шашлычок из кошатины. Думаешь, такая пища принесёт тебе здоровье и пользу? Ты реально так думаешь? Или полагаешь, что всё, описанное сейчас мной, не происходит с говядиной на скотобойне? Да там во сто раз хуже и страшнее! Если у твоей Маньки и Моти души да мозги имеются, почему бы и корове душу с разумом не иметь?
— Что за гадости ты говоришь?! — замахнулась на меня Акада.
— Только правду, которую ты не хочешь знать! — поймал я её руку. — Страшную правду, на которую омерзительные трусы-люди закрывают глаза, ссылаясь на свою нежную душевную организацию! Вы все насквозь больные. И запах от людей — запах смердящей плоти и гниющей души. Ничто не проходит бесследно. Кара всех настигает. От ваших святых, кстати, иной запах исходит.
Акада побледнела.
— Что ты позеленела вся? — сощурился я. — Как и все остальные, даже не задумываешься над тем, что ты ешь. И какой ценой всё это добывается, какие стадии проходит, прежде чем лечь на твой стол и в твою тарелку. Вы все рассуждаете о добродетели, о грехах и морали, но элементарно о том, что происходит ежедневно за вашими столами, даже боитесь подумать! Открытыми глазами смотрите, да не видите. Знаешь, как раньше веки назывались при открытых очах? Веждами. Догадываешься, что такое «невежды»?
— Вы там что, Библию изучаете?
— Не только Библию. И не изучаем, а корректируем. И вам, сонным слепцам, отдаём то, что выгодно нам. Поэтому и знаем первоисточники. Пойдём, скоро отплывать.
Акада хотела откусить пирожок, но, покрутив его в руке, передумала и брезгливо отдала Моте.
— Тогда возьми хотя бы яблоко, — смущаясь ещё больше, протянула она мне ярко-красный плод. — Не бойся, не у змея-искусителя купила.
— Хм, давай своё яблоко, Ева, — подколол её я, потому что сейчас Акада меньше всего походила на Еву. Но, по крайней мере, она хотя бы начала со мной разговаривать.
Капитан шхуны — мужик с накрученными прокуренными усами, цепким взглядом и обветренным лицом — оценил нашу скромную поклажу, взвесил в руке монеты, что я отдал ему, и махнул в сторону каюты.
— Располагайся. По пути помогать будешь. У меня один из матросов загулял, не пришёл, так что лишние руки не помешают.
Я согласно кивнул. Выбора-то всё равно не оставалось.
— А это что за хиляк такой? — фыркнул он в сторону Акады, голова которой была замотана чалмой, дабы скрыть её длинные волосы, а лицо измазано сажей. — С тобой путешествует?
— Да, это мой... — призадумался я, окидывая Акаду взглядом со стороны. Версия кровного родства никак не тянула на правду. Братьями мы совсем не могли считаться, даже сводными. Скрепя сердце, я выдал новую, неоговорённую заранее версию: — Это мой... приятель.
— Хм, да? — глумливо крякнул капитан судна. — И насколько приятен этот чумазый «приятель»?
— Я привык к нему.
— Понятно. Тогда держи паренька запертым в каюте. Уж слишком попа у него аппетитная.
Я выразительно посмотрел на Акаду, дескать, предлагал же другие брюки купить, а ты, дурында, выбрала в обтяжку!
Она виновато опустила взгляд и засеменила следом за мной, тащившим ящик с нашими хвостатыми попутчиками.
Два дня пути — два дня нескончаемого шторма, когда гигантские волны били нас так, что не оставалось никакой надежды на спасение. Моя спина уже отказывалась сгибаться и разгибаться, она просто одеревенела, и каждое движение давалось чуть ли не со слезами, пронзая тело острой болью, но страх погибели неизменно заставлял подниматься с кушетки и из последних сил вместе со всей командой сражаться с разбушевавшейся стихией.
В трюме была течь, палубу то и дело заливало так, что она превращалась в глубокий бассейн, а небо и море стали совершенно неотличимы друг от друга. Само судно наклонялось под углом 15-20 градусов к поверхности воды, иногда практически ложась набок, после чего нас мгновенно бросало ввысь, на самый пик волны, или вниз, под неё. И каждый раз, когда хлёсткая волна отступала, мы с трудом осознавали, что всё ещё живы. Собственно, мыслей в такие моменты не было вообще. Особенно на фоне усталости и полного бессилия.
На третий день, когда шторм превзошёл сам себя, нашу шхуну просто раздавило очередной волной. Скользя по мокрым доскам, падая, с трудом поднимаясь и захлёбываясь в ледяной воде, мне удалось добраться до каюты и открыть дверь. Там я успел лишь схватить ящик с животными одной рукой, а другой рукой вцепиться в перепуганную до смерти Акаду и привязать её к себе верёвкой, как нас сразу же выбило из каюты мощным потоком воды.
Вокруг всё шумело, уши глохли от грохота волн, грома и треска досок. Шхуна лопнула по швам, не выдержав натиска стихии. И когда перед глазами распахнулась древняя бездна... внезапно шторм прекратился.
Буквально за двадцать минут небо очистилось от туч, выглянуло утреннее солнце, и волны больше не открывали свои голодные чудовищные пасти, заглатывая обессиленных моряков.
Жалкие щепки — то, что осталось от шхуны, — плавали на поверхности, качаясь на всё ещё высоких волнах. За деревяшки хватались ослабевшие матросы. Никто никому не бросался на помощь, и если человек испускал дух, плавно скользнув с деревяшек в непроглядную пучину, его никто уже не провожал сочувственным взглядом. Все, кто выжили, из последних сил держались на волнах и смотрели только внутрь самих себя.
Ящик с псом и кошкой пришлось открыть и перевернуть. Мотя плавал вокруг него, а Маня, уже не мяукая, вцепилась когтями в доски и ошалевшими глазами безмолвно смотрела на воду.
Чалма Акады намокла и превратилась в тяжеленный тюрбанище. Протянув руку, я стянул его, и когда волосы Акады рассыпались мокрыми прядями, никто из матросов даже глазом не повёл — всем было не до удивления.
— Похоже, мы не сможем вернуться, — криво улыбнулся я Акаде. — Прости, красавица, что испортил тебе всю жизнь. Мне искренне жаль.
