— Может, остановимся и скажем? — спросила я.

Но Ляльку по-прежнему мучили сомнения. Она напряженно смотрела вперед на дорогу и молчала. Так она и промолчала, пока мы не проехали мимо гаишников. Мне ничего не оставалось, как только чертыхнуться и плюнуть в сердцах. А Лялька виновато произнесла:

— Не злись, Марьяшка, но что-то у меня предчувствие какое-то нехорошее.

— Какое? — сразу же испугалась я. — Ты думаешь, что с Фирой случилось что-нибудь серьезное?

Лялька помотала головой и, протянув руку к радиоприемнику, нажала кнопку. Оттуда сразу же загундосил голос Гарика Сукачева. Лялька еще пощелкала кнопками, попереключала каналы, но, не найдя ничего соответствующего ее нынешнему настроению, выключила радио и повернулась ко мне.

— Ну что ты, — сказала она, — ничего с твоим Фирой не случилось. Просто очередной дедов фокус. Сейчас приедем в Киев, а он как ни в чем не бывало сидит у тети Вики на кухне и плюшками балуется.

Лялька засмеялась, я тоже натянуто улыбнулась.

Когда мы добрались наконец до тетушкиной квартиры, все мое тело просто разламывалось на части от многочасовой неподвижности. А Лялька ныла, что умирает с голоду. Еще бы. Мы ведь со вчерашнего дня ничего не ели, только кофе пили и теперь были голодные, как волки, или, точнее, волчицы. Тетя Вика встретила нас в слезах. Впечатление было такое, будто бы она плакала, не переставая, несколько дней подряд. Все лицо ее опухло, а глаза превратились в маленькие щелочки.

— Пропал! — увидев нас в дверях, заголосила она, даже забыв поздороваться. — Совсем пропал!

Слезы с новой силой хлынули из ее глаз.

Я обняла тетушку и прижала ее стокилограммовое тело к своей груди. Пока мы стояли, обнявшись и перекрыв своими телами проход в квартиру, Лялька, нагруженная сумками и рюкзаками, нетерпеливо топталась рядом. Протиснуться внутрь квартиры она не могла, а держать в руках и на спине тяжелую поклажу было уже невмочь.

— Послушайте, — не выдержала она наконец, — слезами горю не поможешь. Да и не для того мы отмахали тысячу километров, чтобы убиваться здесь по пропавшему деду. Не плакать надо, а срочно приступать к поискам.

Лялька в сердцах бросила сумки на пол.

— И вообще я есть хочу, — сообщила она. — Со вчерашнего дня маковой росинки во рту не было.

При упоминании о еде у тетушки сразу же высохли слезы. Она даже в мыслях не могла допустить, чтобы рядом с ней кто-то был голодным, и, наспех поздоровавшись и расцеловавшись с нами, поспешила на кухню.

Лялька выучила характер тети Вики наизусть и всегда умела найти к ней подход. Еще в детстве, когда Лялька часто гостила у нас на даче, она быстро поняла, что, для того, чтобы тетя Вика забыла нас за что-нибудь отругать (а мы с Лялькой были страшными оторвами), нужно было просто прикинуться голодными. А пока тетя Вика нас кормила, она, естественно, забывала про все наши проказы. И мы частенько этим пользовались.

Вот и теперь тетя Вика, временно отложив страдания по Фире, помчалась на кухню готовить нам завтрак или даже обед, поскольку время уже приближалось к двум часам пополудни. И пока она возилась там с кастрюлями и сковородками, мы с Лялькой оккупировали ванную.

Приняв душ, умывшись и почистив зубы, мы почувствовали себя намного лучше. Теперь можно было поесть и сразу же приступать к поисковым работам.

Из кухни донесся тетушкин голос:

— Идите сюда, мои хорошие, — крикнула она. — Я вас сейчас варениками накормлю.

Она выглянула из-за двери.

— А может, сначала борща?

Мы с Лялькой вошли в кухню и уселись за круглый стол под льняной скатертью. Посередине стояло старинное голубое блюдо (его еще тетушкин покойный муж из Германии привез), на котором горкой высились свежеиспеченные пироги — коронное тетушкино блюдо. Впрочем, у нее все блюда коронные. Кулинария — тетушкина страсть. Вот поди ж ты, несмотря на страшное горе (Фира ведь пропал!), она тем не менее и борща наварила, и пирогов напекла, и вареников налепила. Горе горем, а любимую внучку пирогами встретила. Обожаю тетю Вику!

Лялька, увидев блюдо с пирогами, тут же схватила один пирожок и, засунув его в рот, блаженно зажмурилась.

— Можно и борщ, и вареники, и все, что есть, — промычала она с набитым ртом. — Вкусно ужасно!

Тетушка засуетилась возле плиты.

— Сейчас-сейчас, — сказала она, — только подогрею. — И тут же поставила на стол еще одно огромное блюдо, заваленное ватрушками, плюшками, пампушками и еще какими-то рогаликами.

— Вот это да! — ахнула Лялька. — Вот бы мне такую тетю.

Мы с тетей Викой засмеялись.

— Тогда бы ты очень быстро перестала в дверь пролезать, — сказала я.

А Лялька отмахнулась.

— Ты-то пока что пролезаешь. А я чем хуже?

Тетя Вика разлила по тарелкам настоящий украинский борщ — красный, наваристый, посыпанный сверху укропом. И в каждую тарелку бухнула по столовой ложке густой сметаны. Мы принялись уплетать его за обе щеки, закусывая пирогами. А пироги попадались разные: и с мясом, и с рисом, и с луком и яйцами. Я так и не поняла, какие из них были вкуснее. Все одинаково таяли во рту.

После вареников и чая с плюшками мы прямо за столом начали клевать носами. Оно и понятно — на бессонную ночь наложился немыслимый пережор, и нам, естественно, захотелось спать. Бороться со сном было если не бессмысленно, то по крайней мере очень трудно. И мы, уговаривая себя, что приляжем только на полчасика, завалились на приготовленные заботливой тетей Викой постели и вырубились на целых два часа.

Проснулась я от телефонного звонка. Макс звонил из Мюнхена. До сих пор ему, видите ли, никак не удавалось до меня дозвониться то из-за разницы во времени (что-то ночью, когда мне звонила его секретарша, разница во времени им не помешала), то из-за переговоров, то из-за чего-то еще. Короче, только теперь он смог дозвониться и очень интересовался, как мы добрались.

— У вас все в порядке? — кричал он из Мюнхена. Однако связь была такой плохой, что я с трудом разбирала слова. — Гаишники по дороге не приставали?

— Нет, не приставали, — крикнула я в ответ. — Вот только...

Но тут на линии начались совсем серьезные помехи, и я некоторое время слышала только Максово «алле-алле!» и больше ничего. Он же меня вообще не слышал. Потом связь возобновилась, и Макс, опасаясь новых неполадок на линии, быстро заговорил:

— Марьяша, ты передала то, что я тебя просил? Что? Ничего не слышу. Передай, пожалуйста!

Тут на линии снова начались помехи и связь оборвалась. В результате мы так ни о чем и не поговорили: ни о любви, ни о погоде. Выходит, что он позвонил только ради того, чтобы узнать, передала ли я его посылку с конфетами или нет...

«А кому, собственно, предназначаются эти конфеты? — подумала я. — И чего это он о них так печется?»

Неведомая доселе ревность второй раз за сутки зашевелилась в моей душе.

Я отправилась в прихожую и стала рыться в наших вещах в поисках двух расписных пакетов, один из которых предназначался мне, а другой — для передачи. Однако никаких пакетов в прихожей что-то не наблюдалось.

«Значит, оставили их в машине», — решила я и хотела было уже возвратиться в спальню, но тут, приподняв один из рюкзаков, я обнаружила под ним два фирменных пакета. В одном лежали три коробки конфет, в другом — две и большой желтый конверт.

— Вот черт! — выругалась я. — И кто же это додумался бросить рюкзаки прямо на пакеты?

Я вытащила конверт и стала читать адрес, по которому нужно было отнести посылочку. Однако, перечитав его несколько раз, я некоторое время пребывала в легком ступоре. Разумеется, не адрес поразил мое воображение — адрес, как адрес. Но вот имя, которому он принадлежал, меня возмутило до крайности. «Зое Адамовне Мельниченко», было выведено на конверте размашистым почерком Макса.

— Вот те раз, — присвистнула я. — Картина Репина «Приплыли». Это что еще за Зоя Адамовна такая? И почему я должна возить ей от Макса конфеты? Это что еще за фокусы?