– Помирились, что ли?

– Ага. Только он пьёт. Но я не злюсь на него. Мама всегда говорит, что он человек расхлябанный и его пожалеть надо… Может, и тебя подруга твоя пожалеет ещё.

Иван почесал горлышком бутылки висок:

– Хорошо бы.

– Ага, – обрадовалась девочка, шаркая ногой по земле для торможения, – ты ей позвони и скажи, что воспитался, и сырков ещё купи. Мама всегда верит, когда папа говорит, что воспитался. И ещё мама говорит, что если любовь – значит, человека любым принимать надо.

К площадке подошла кудрявая девушка, похожая на старшеклассницу. Иван подумал, что молодые мамы слишком уж хорошо сохраняются, даже страшно.

Она нервно глянула на Ивана, на две пустые бутылки рядом с качелями и одну полупустую в его руках, взяла девочку за руку и скомандовала:

– Даша, пойдём.

– Сырки купила?

– Ой, слушай, забыла. Пойдём, потом купим.

Тогда Даша вырвалась и уцепилась обеими руками за голубую ногу качелей.

– Не пойду без сырков!

Она вдруг превратилась в совсем другую девочку, как будто с именем у неё появилась оборотная сторона. Она обвила напряжёнными руками качельную ногу, и по щекам у неё потекли тихие слёзы.

Девушка потянула её за пояс:

– Да успокойся, – зашипела она, косясь на незнакомца, – отцепись уже! Нас дома ждут.

Но Даша зарыдала в голос и запричитала:

– Мама… сырки… мама… – и беспомощно посмотрела на Ивана, у которого в этот момент будто броня на сердце лопнула.

– Давайте я сбегаю куплю и занесу вам? Только не рыдай, – сказал он, помогая расцепить тоненькие руки.

– Занесешь? – с надеждой переспросила заплаканная новая девочка, превращаясь в старую.

– Ага. Вы в какой квартире?

– Тридцать восемь.

– Успокойся. И совершенно необязательно сообщать незнакомым свой адрес, – опять зашипела вполголоса кудрявая, утаскивая Дашу за руку в подъезд.

Иван немного обиделся. Хотел сделать широкий жест, а она шипит так, будто он какой-то извращенец. Он даже остановился поперёк дороги – идти или нет… Но всё-таки ему хотелось сделать хорошее для Кузнечика. Смешная она, хоть и капризная. И мама у Даши явно любит этого непутёвого их отца, а то не прощала бы. Это, видно, сейчас она не в духе. Мало ли что! Забыла. С кем не бывает. Сколько сам Ваня забывал… И лампочку перегоревшую в вытяжке починить… Мог бы и разобраться, а не полтора года обещать – потом, потом; и собаку надо было ей разрешить, раз она хотела собаку, ну не гигиенично жить с собакой и шерстью, но лучше с шерстью, чем без девушки; и пропадать надо было по друзьям меньше, хоть звонить, когда волновалась, а ему просто нравилось, хоть он себе и не признавался, когда она волнуется, потому что вся она его была в такие часы и ночи. Страшно признаться. Сколько месяцев в глаза не смотрел и уходил из комнаты, когда она всё билась и билась, как бабочка о светильник, всё говорила и говорила, а он уже не мог этого слушать и слышать.

Так он думал, пробивая на кассе глазированные сырки. Вначале взял обычные, подешевле, а потом задумался и выбрал самые дорогие – в коробочках, пусть Кузнечик порадуется. И нёс потом в первый подъезд на десятый этаж, пешком почему-то, без лифта, будто пробежать надо было все мысли, будто через внутренние пропасти навели мосты и стало возможным перескочить через всё напрасное, что они друг другу наговорили… Ведь любила же она его раньше, любила, а значит, может быть, до сих пор; просто отошла ненадолго, чтобы лбами перестать биться.

Он нажал кнопку звонка.

Дверь открыл несвежий, крупный мужчина без футболки.

– Вот, – Иван протянул ему пакет с сырками.

Тот взял их с недоверием:

– Дочки сказали, что вы можете зайти… Сколько я вам должен?

– Да нисколько, – развязно улыбнулся Иван. – Дочки? А я уж думал, что это жена у вас такая ого-го! Молоденькая.

– Жена умерла в прошлом году. Машина сбила. Там, у магазина, – мужчина сделал рассеянный жест рукой то ли в направлении магазина, то ли просто в направлении утраты. Он уже собирался закрыть дверь, но остановился и нерешительно добавил: – Вы это… Спасибо вам, конечно, но больше чтоб я вас с моими детьми не видел!

Иван спустился по подъездной прохладе. В голове и в сердце у него разрасталась пустота, похожая на пустоту в барабане, по которому бьют деревянными палочками. Домой не хотелось. Он вернулся к качелям и достал телефон.

“Слабость – это как у бедной Лизы. У неё не было ни каких оснаваний самоубиватся. Лиза была глупая, а ни какой ни луч света в тёмном царстве. Могла бы использовать сто рублей чтобы всё наладить, а она взяла и бросила больную мать на смерть!”

Так написал на пробном экзамене Зебров. И теперь его будущее смотрело из рамки листа, как из поминальной.

Варвара Владимировна исправила слова “никаких”, “оснований”, добавила мягкий знак инфинитиву… И разрыдалась. Её окружали пыльные обои, потёртый диван с желтоватыми разводами и разбухшие деревянные рамы, через которые забирался в квартиру холод.

Прислонившись лбом к стеклу, у дома стояла кислая московская зима и мрачно заглядывала в комнату. Лампа в патроне, примотанном изолентой, мигала.

Варвара распахнула дверцу шкафа, достала ласты с растянутыми пятками, валявшиеся без дела ещё со времён ухода мужа, и извлекала из левого ласта газетный свёрток, а из него сто семь тысяч восемьсот рублей – пересчитала.

Утром она отправилась в турагентство. Листала каталог с турецкими пальмами и полотенчатыми лебедями. Но перед Новым Годом оставались только удалённые от берегов клетушки по ценам четырёхзвёздочных отелей.

Оператор, красивый молодой человек с чёлкой наискосок, обвёл взглядом ее тяжёлое лицо, а потом пуховик с потёртой подкладкой, который грустно висел на вешалке у входа, как старый самоубийца. И посоветовал купить тур в феврале, когда дёшево и несезон.

– А пока что вложите куда-нибудь деньги, – подмигнул он.

– На два месяца? Это куда?

– Я акции покупаю.

– Акции?

– Электромобили, нефтяники, банки…

У него были весёлые зелёные глаза, как у её мужа. Но расспрашивать про акции она постеснялась.

– Я в этом не разбираюсь, – неловко хохотнула Варвара.

Молодой человек посмотрел на неё сочувственно и пожалел всего доброго.

Но дома Варвара, действительно, подумала: зачем прятать деньги в левый ласт, когда можно их приспособить. Она стала читать про акции, банковские вклады, инвестиционные счета и, даже не успев сообразить, как это вышло, оставила заявку на открытие брокерского счёта. Банковскую карту привезли через день к подъезду, установили на телефон приложение, и инвестиционные горизонты открылись ей во всём своём штормовом великолепии.

Однажды на бульваре она наткнулась на Зеброва с компанией. Пацаны сидели на спинке лавочки Есенинского бульвара, пили пиво.

– “Муть вина, нагие кости”… – остановилась она напротив. – Так рано, и уже пьём?

Все заржали.

– Проверила твоё сочинение, Лёша… Вот зачем ты это? Понимаешь, что у тебя будет двойка в аттестате?

– Я правду написал, – буркнул Лёша.

– Всюду цензура! – выкрикнул его товарищ.

И парни опять разразились лающим смехом.

– Ты бы приходил на дополнительные… Сделаю напоследок доброе дело и уйду.

– Из школы уйдёте?

– Ну не из жизни же…

– Жалко, – сказал Зебров.

Все захохотали ещё громче, и тогда до Лёши дошло. Он покраснел и промямлил:

– Не в том смысле. Жалко, что из школы.

Она покачала головой и пошла домой ждать февраля. Было темно. Платиновый дневной свет, сожительствовавший с ней в однушке, сегодня куда-то ушёл – как муж семь лет назад.

– Где сахар? – спросил её муж после ужина.

– А что, нет? – удивилась она.

– Нет.

– Завтра куплю.

– Вчера было полпакета, – муж смотрел на неё, как ищейка.