Манера письма Ольги Харитоновой заставляет вспомнить главное требование британских прозаиков к повествованию, которое, по их мнению, должно быть сжатым, точным и ясным: “Пазик, «бывавший на всех фронтах», вёз Леонида к берегу Белого моря. Набегали и удалялись за окнами редкие селения, лес постепенно редел, всё чаще встречались серые пролысины болот. Заканчивался ещё один день из отпуска…”

Герой приезжает в поморскую деревню, чтобы проводить в последний путь своего друга, и оказывается среди совершенно чужих людей. Скупые кадры похорон: “До кладбища ничего и не было: только усталость в ногах, только острый сосновый запах в носу. Пошли осторожно между могил. Среди обычных православных крестов встречались старообрядческие резные столбики-голбецы – надгробия в виде «домика» с крышей. Были ещё какие-то с резным рисунком и надписями, прочитать которые Леонид не мог”. Деревенская старуха, тотчас признающая в Леониде чужака: “Не наш. А чужая сторона и без мыла вымоет”. И неотступное чувство: что-то не так делаю, не то и не так, которое не снимается и трогательной, нелепо-наивной концовкой.

Повесть Евфросинии Капустиной “Люди, которых нет на карте” едва ли не с первых строк привлекает органической естественностью стиля, который свойствен многим интернет-блогерам, пренебрегающим отточенностью фразы ради искренности. Автор – фотограф-волонтёр в глухой латиноамериканской деревне, и взгляд у неё – цепкий: “Усталая мать спит на скамейке, а ребёнок у её ног ест песок, банановую шкурку и собачий хвост одновременно”. Однако важны тут не картинки экзотической природы и быта, а подвижническая работа волонтёров, неустанно пытающихся помочь местным жителям – девочкам, которые в четырнадцать лет становятся матерями, старухам, впервые в жизни высыпающимся под капельницей, людям, которые не знают, что такое весёлая свадьба.

Евфросиния Капустина, чужая в этой экзотической жизни на другом конце света, смотрит на неё нечужим взглядом, ибо она тут хоть и чужая, но не лишняя: “Я всё больше думаю о том, что мир в лучших своих проявлениях держится на людях. На таких, как доктор Лена. Которая в ночи гуглила, писала, звонила в чужой стране и на чужом языке. Искала шелтер для женщины, пережившей насилие. И нашла. На таких, как водитель Костя. Который каждый вечер, несколько лет уже, садится за руль ночного автобуса ночлежки и везёт по темнеющему Петербургу горячую еду тем, кому вообще нечего и негде есть. На таких, как искусствовед Варя. Которая на первую же крупную премию вместе с женихом начала восстанавливать старую школу в глухой поморской деревне. На таких, как вы. Которые не ждут, пока придёт кто-то большой, сильный и порешает всё плохое, а берут и делают. Что умеют и как умеют. Главное – делают”.

Равноправные участники литературного процесса, авторы “Лицея” – и не только призёры – решают те же проблемы, что и большинство нынешних русских писателей: пытаются следовать за золотой нитью княгини Февронии – сочинять прозу, интересную читателям, писать “чужой кровью”, не ограничиваясь своим опытом, стремятся предъявить читателю не просто героев, но характеры, которых так недостаёт современной нашей словесности…

Современная русская поэзия не перестаёт удивлять.

Прежде всего, удивляет она тем, что есть – непрерывно длится и развивается, словно и не касаются её литературные кризисы, материальные трудности и социальные потрясения. Поэтического полку всё прибывает, и по некоторым данным в современной России слагают стихи от нескольких сотен тысяч до миллиона человек (то есть, в среднем каждый стопятидесятый житель страны). Есть такая излюбленная российская забава – искать национальные традиции, где мол, они, устойчивые и своеобычные?.. Да вот же: массовое стихописание. Умеем, любим, практикуем.

Затем, современная русская поэзия удивляет своим разнообразием. Кажется, сейчас в ней есть всё. Постакмеистическая ясность и радикальный авангардизм, строгая классическая силлабо-тоника и модернистский верлибр, метафизическая глубина и простота декларации, дневниковая камерность и одический размах, постмодернистская ирония и ювенильный наив, индивидуальная густая метафорика и повседневная речь улицы, вневременные откровения и политическая злободневность… Нет в современной поэзии, пожалуй, только одного – мейнстрима, по отношению к которому можно эстетически определяться и от которого можно отталкиваться. Основного течения не видно (может быть, пока не видно), зато налицо необычайный формальный, тематический и стилистический плюрализм.

Наконец, удивляет современная русская поэзия ещё одним уникальным обстоятельством. Со всей ответственностью можно заявить, что не было доселе в отечественной словесности периода, когда одномоментно стихи активно писали бы представители даже не двух-трёх, а пяти-шести поколений – от тех, кому за двадцать, до тех, кто перешагнул девятый десяток.

Читатель, однако, традиционно интересуется в первую очередь молодыми именами. Начало литературного пути – всегда надежда на обновление, ощущение того, что вновь пришедшие сделают лучше и больше, смогут достичь того, чего не достигли предшественники, куда они не дерзнули или не догадались заглянуть, дотянуться или дорасти. Да, не всегда ожидания оправдываются, но надежда умирает последней.

Неизменный интерес к победителям поэтической номинации премии “Лицей” хорошо объясним. Читатель помнит, в каком возрасте дебютировали Пушкин, Маяковский, Мандельштам, и с нетерпением ждёт новых чудес – “Вы, нынешние, ну-тка!”. Конечно, в таких обстоятельствах ответственность у молодых авторов перед читателями колоссальна, и каждый культурно вменяемый лауреат понимает, что получение премии – не столько фиксация бесспорного достижения, сколько серьёзный кредит доверия.

Поэтов-лауреатов 2024 года трудно, практически невозможно расставить по ранжиру. Пусть они и заняли разные места, но литература не спорт, где можно сравнивать достижения состязающихся по неким объективным критериям. Все трое очень разные, и все достойны своих наград.

Майка Лунёвская развивает линию камерной поэзии. При мимолётном взгляде её стихи могут показаться традиционалистскими (чему способствует в первую очередь приверженность силлабо-тонике) и простоватыми. Но это поэзия, которой противопоказано быстрое, поверхностное восприятие. Мир, воссозданный Лунёвской, требует внимательного взора, неспешного любования, чуткого вслушивания. Нет, это не “тихая” или “пейзажная” лирика, хотя материалом тут по большей части выступает деревенская жизнь безо всякой идеализации и надуманного пейзанства. Это и не “женские” стихи, хотя специфическое внимание к драгоценным мельчайшим деталям не оставляет сомнений в том, кто автор этих строк. Поэзия Лунёвской созерцательна и гармонична, самоиронична и ненапориста, это поэзия интеллигентная и вежливая по отношению к читателю – здесь не берут за горло клещами вычурных метафор и не пытаются потрясти воображение экстремальными стилевыми экспериментами, а спокойно приглашают возрадоваться вместе с автором красотой той части мироздания, которую удалось запечатлеть в слове:

Совсем другой художественный мир предстаёт в стихах Василия Нацентова. Во-первых, видно, что автор сознательно ставит перед собой задачу явить читателю литературное изделие, показать словесное мастерство, и вообще перед нами концептуальный проект: здесь каждое стихотворение – сознательный культурный жест. Во-вторых, контекст, подтекст и бэкграунд очевидно ценны для сочинителя, количество аллюзий и реминисценций велико, а широту литературного кругозора невозможно сузить. В-третьих, это стихи, обладающие своим стилем, что не так часто встречается в молодой поэзии, обычно она вольно или невольно подражательна. Индивидуальность Нацентова угадывается сразу – по небанальности лексических сочетаний, по модернистской экстравагантности образов, по юношеской залихватскости интонации: