Когда Юля поднялась на четвертый этаж, перед ней открылась дверь.

– Ну, наконец-то. Я уже заждалась тебя. Думала кричать во двор, – сказала Мария Петровна, мать Юли, на плече которой было вафельное полотенце с мокрым пятном, грудь опоясывал фартук. С кухни тянуло запеченной в духовке курицей. – Как в детстве, помнишь? – продолжала мать. – Юлька шлындает где-то, а я зову ее во все горло. И ты всегда возвращалась.

Мария Петровна посмотрела на дочь. Худая как щепка, без лифчика – он не нужен был для груди Юли, в выпускном платье: темно-зеленом в белый горошек. Мария Петровна хотела думать, что дочь вернулась после бессонной выпускной ночи, выпила слишком много, быть может, сделала какую-то глупость. Но это была бы ложь. Юля вернулась не с выпускного. Чудо, что она вообще вернулась. А глупость… совершили они все.

Шмыгнув носом, Мария Петровна, махнула дочери:

– Проходи, чего стоишь-то, – и пошла на кухню. – Мой руки, я жду тебя к столу.

– Я не хочу, мама, – сказала Юля на выдохе.

– Как так не хочешь? Я готовила, старалась, думала, мы с тобой пообедаем вместе.

– Давай попозже, ладно? Я хочу отдохнуть.

Юля сняла обувь и прошла в свою комнату.

По потолку ползала муха. Старая люстра, привинченная к бетону цепью, слегка покачивалась. Юля лежала на кровати. Одну из стен ее комнаты украшали постеры сериалов и музыкальных групп. Некоторые названия Юля уже забыла.

Это была ее, подростковая, комната, надежное место от родителей и других не прошеных взглядов. Здесь Юля порой выпивала одну-другую баночку пива и выносила их на следующий день в школьном рюкзаке. Здесь Юля могла покурить в форточку, высунувшись поздно ночью, проверив, что соседнее окно, ведущее в спальню родителей, закрыто, свет выключен. В своей комнате Юля была надежно защищена. Входили к ней только после разрешения, не устраивали допросов с пристрастием и редко обращали внимание на плохие оценки в дневнике. Юля училась нормально, была таким же подростком, как и все. Ее не за что было ругать.

Поднявшись, Юля посмотрела в окно. Там, где обычно было густое зеленое дерево, теперь – обглоданные ветви, накрытые серой марлей.

Юля взяла со стола фотографию. Общий снимок класса перед выпускным. Те, кто нашел в себе силы улыбнуться, не могли скрыть тоскливого взгляда. Потухшие, потерянные глаза на одетых с иголочки костюмах и платьях. Родители говорили, что на выпускном все должны выглядеть отлично, что эта память останется на всю жизнь. И тут они оказались правы.

Глядя на фотографию, Юля нашла себя не сразу. Второй ряд. Не низкая и не высокая. Обычная. Но симпатичная. Худощавость подчеркивала широкие бедра Юли, платье облегало ключицы, соски немного торчали прямо в горошинах платья. Легкий макияж. Юля никогда не любила краситься. Ее естественная красота была ярче и привлекательнее теней и блеска для губ.

Юля всмотрелась в знакомые лица. Прошло три года. Сколько жизней успела она прожить за это время? Сколько раз пули свистели над ее головой? Сколько солдат погибло на ее руках? Двести семьдесят три. Юля никогда не забудет это число.

Взяв черный фломастер, она поднесла его к еще одному лицу. Он не вернулся. И скорее всего уже не вернется.

Кончик фломастера коснулся фотографии, оставил черную точку, когда в комнату поступала мама.

– Можно? – спросила она из-за двери.

Юля закрыла фломастер, положила снимок в тетрадь, лежавшую на столе, и разрешила матери войти.

– Привет, – сказала Мария Петровна. – Еще не проголодалась?

Юля сидела на краю кровати, опустив одну ногу на пол. Слова были слишком тяжелые. После возвращения домой Юля чаще говорила во снах, она кричала, успокаивая раненных солдат, истекавших кровью, выслушивала их последние слова и все твердила: «Нет, ты не умрешь. Мы еще напьемся на твоей свадьбе», а затем мокрые глаза застывали, и тело мякло.

Боясь открыть рот, чтобы случайно не выпалить стандартные «все будет хорошо, держись», Юля кивнула, согласившись на уговоры матери. Откажи она снова – мать постучит через полчаса, скажет, что будет вкусно даже если разогреть третий раз, что она так старалась, что… Она найдет, что сказать.

– Давай я тебе помогу, – сказала Мария Петровна, обрадовавшись ответу дочери.

Подойдя к Юле, мать подняла тяжелую механическую конструкцию с пола, поднесла к бедру дочери. Девушка сидела покорно, хотя весь ее вид говорил о том, как ей противно находиться здесь, как невыносимо зачеркивать лица одноклассников на фотографии, как больно всякий раз пристегивать этот чертов протез.

– Вот так, – сказала мать. – Готова?

Мария Петровна помогла дочери подняться. Первые шаги всегда требовались, чтобы инородный предмет притерся к телу, отчего Юля хромала и порой скалилась на собственную убогость.

На кухонном столе стояли тарелки, пар с них уже прошел. На любимом месте Юли за угловым диваном была глубокая тарелка с куриной ножкой и запеченной с ней же в духовке картошкой и морковью. От вида еды у Юли скрутило живот. После возвращения ложка еды давалась с трудом. Она слышала, что, когда люди возвращаются с войны, первым делом они начинают отъедаться, набирать вес, потому что еда в бою – свиные харчи. Холодные, грязные, быстрые. Не жуешь, а по-настоящему жрешь, не переставая оглядываться.

С Юлей все было не так. Домашняя еда имела какой-то металлический привкус. Не крови, а скорее металла, патронов, автоматов и танков. Должно быть, это фантомы – они не только заставляли Юлю потянуться ночью к правой ноге и вскрикнуть, когда пятки не оказывалось на нужном месте, но и заполняли ее легкие: ветер то и дело приносил запах серы; а язык, обожженный консервами, во всем находил металлический вкус.

– Я сейчас разогрею, – сказала Мария Петровна, потянувшись к тарелке дочери.

– Не надо.

Губы женщины дернулись в улыбке, хотя кровь на мгновение похолодела от ужаса. Голос дочери, такой нежный и игривый еще недавно, и редкий, отяжелевший, теперь заставил Марию Петровну содрогнуться.

Она не стала перечить дочери, села рядом и принялась за прохладную еду. Еще не холодную до омерзения, но уже невкусную и словно болезненную, испорченную.

– Кого-нибудь нашла? – спросила мать.

Мария Петровна никогда не вмешивалась в жизнь дочери. В ее прошлую жизнь. Теперь же мать старалась узнать о дочери то, чего та не говорила ей. А говорила она слишком мало, чтобы сердце матери билось спокойно.

Мария Петровна знала о снимке, на каком все больше лиц украшал черный крест. Знала она и о медальонах, какие Юля привезла с собой. Дочь хотела найти семью каждого из них, Мария Петровна знала это. Однако Юля была еще слаба. Реабилитация может длиться не один год, так что Юля еще в самом начале пути.

Юля мотнула головой в ответ матери. Не нашла.

Мария Петровна медленно делила картофелины вилкой, проглатывала, теребя под столом пол фартука. Она все думала, что сказать, что ее дочь хочет услышать. И не знала. И корила себя за незнание. Плакала ночи напролет, что во время войны, что по ее окончании. Материнское сердце тоже было все в шрамах. Каждый день она проживала в бою, молилась за дочь и за то, чтобы однажды утром в почтовом ящике не оказалось рокового письма.

– Я думаю съездить на выходных на дачу. Сто лет там не были, – сказала Мария Петровна. – Поздновато, конечно, июнь на дворе, но что-нибудь еще можно посеять. Не прокормимся, так хоть душу отведем. Как думаешь?

Юля скребла по тарелке вилкой, отделяя мясо от кости. Нехотя клала кусок на язык и скорее проглатывала, чтобы испорченные вкусовые рецепторы не успели выделить яд.

– Машины у нас больше нет, – продолжала мать. – Но я поговорила с дядей Сережей, помнишь его? Мы раньше вместе работали. Он сказал, что с удовольствием отвезет нас в любое время.

Вилка Юли скользнула по кости, и та вывалилась с тарелки на стол. Мария Петровна подскочила, быстрым движением опередила дочь и вернула курицу на стол.

– Я помогу, – сказала мать, принявшись отделять мясо.