Поезд мчался по мосту, поднимая вихрь пыли. Раздался гудок. Из кабины машиниста показалась фигура. Состав тянулся на несколько десятков метров, заворачивая направо и исчезая в лесной чаще. Из-под колес выпрыгивали камни, тонны металла стонали от скорости.

Балки моста напрягались от проезжавшего поезда, поднимая дрожь от ступней до кончиков пальцев, какими Юля держалась за висящую над рекой конструкцию. Белокурые волосы заслоняли глаза, пыль забивалась в ноздри и уши, не позволяя мыслям взять верх.

Ветер смывал с глаз слезы, сожаления об упущенной возможности и наполнял грудь всепоглощающим страхом. Следующего поезда ждать было слишком долго. Юля проглотила последнюю пыль и всмотрелась в реку. Бурный поток смывал волосы водорослей, густившихся под мостом, где глубина реки не превышала полуметра.

О прошедшем поезде напоминал лишь легкий звон рельс и дрожь, не оставившая тело Юли. Птицы без опаски взмыли в воздух, и Юля пошла по шпалам к тропинке, ведущей к дороге.

Церемония прощания подошла к концу. Священник прочитал молитву, а затем Рому попросили выйти из комнаты. В это время из дощатого гроба достали тело и погрузили его в печь. Закрыв люк, работники крематория повысили в печи температуру, из трубы повалил черный дым.

Выйдя на улицу и закурив, Рома почувствовал на зубах скрежет пепла, и в то же мгновение его вырвало на серую клумбу. За последние годы он видел многое, но бездыханное тело собственной матери не оставило в нем мужества. По щеке Ромы скатилась слеза, он быстро подтер ее, когда за спиной послышался голос:

– Можете забирать, – сказал мужчина и зашел в здание с остывавшей трубой.

Рома расписался, забрал вазу с золой и проследовал за человеком в строительной жилетке. Проходя мимо бесконечных стен колумбария, Рома вспоминал обглоданные огнем стены домов, где порой висели портреты, медали и детские игрушки бывших хозяев. Мирная жизнь была чуждой даже спустя месяц после возвращения домой. Все изменилось с тех пор, как началась война. Когда она закончилась – осколки разорванных снарядов и человеческих судеб продолжали кровоточить где-то под ребрами, там, куда пробирался лишь сигаретный дым, отпуская ненадолго нервы.

Тишина. Рома знал, что за тишиной всегда следует обстрел, бомбардировка и смерть. Война закончилась. Однако в голове продолжали свистеть пули и догонять, догонять каждую ночь, когда удавалось забыться и отдаться сну.

Ряд 123. Полупустой. Серый. Улей – подумал Рома и отмахнулся от собственных мыслей. Медом в этом улье была человеческая зола, которую производил огонь.

Работник крематория поставил погребальный сосуд в ячейку, смазал периметр цементом и установил мраморную табличку с именем и датами рождения и смерти. На черном камне мать казалась Роме незнакомой. Он старался, подбирал фотографию, чтобы мать выглядела молодой, здоровой, хотя бы немного счастливой. По итогу не вышло ничего из этого. Взгляд с камня был угрюмый, черты лица получились у художника угловатыми, отчего лицо, всегда полное, было неестественно вытянутое и тощее.

Рома выругался про себя, дождался, пока работник установит платформу, на которой умещались две лампадки и скрюченный пластмассовый цветок, а затем спросил:

– Почему она?

Работник поднял ведро с цементом и инструментом, вставил в зубы сигарету, и ответил:

– Уходят лучшие. А мы здесь остаемся.

Немного постояв перед ликом матери, Рома не нашел, что сказать ей и крикнул вдогонку работнику крематория:

– Спасибо!

– Тебе спасибо, солдатик! – ответил мужчина и скрылся за поворотом.

В дверь на четвертом этаже позвонили. Долгий звон пробежал по коридору, обогнул стены и вернулся ни с чем. Еще звонок. Никого. Когда Юля отчаялась и собралась уходить, в двери щелкнул замок. За спиной послышался скрип.

– Ну чего ты? – спросила соседка. – Я же тебе говорила: нет его. И матери нет. Померла она.

Юля нажала на звонок снова. Ответа не было. Не посмотрев на соседку, девушка взялась за перила и стала спускаться по лестнице. Нога все еще болела. Юля уже научилась ходить, даже могла пробежаться немного, но лестницы, эти чертовы лестницы, давались с особым трудом.

Работающие лифты в хрущевках[1]встречались нечасто. И этот подъезд не был исключением. Раз за разом Юля превозмогала боль, опиралась на одну ногу, держась за перила, и переставляла вторую, раненную. К физической боли тело привыкло. На войне чувствительность притупляется, незаметными становятся царапины и ушибы, кровоточащие раны, прижатые грязными тряпками, открывают пасти, выплевывая кровь, но молчат. На войне говорит скорбь по дому, по близким, мирной жизни, от которой с каждым выстрелом отдаляешься, окапываешься и ждешь. Прилетит или пролетит?

Выйдя на улицу, Юля почувствовала легкий ветер, какой нес в себе частицы серы. Небо затягивали свинцовые облака, на недавно распустившихся почках виднелась паутина. Некоторые деревья были сплошь покрыты грязными нитями, постепенно сворачивавшими крону в один большой кокон.

Люди встречались не часто. Война закончилась почти четыре месяца назад, но вернувшиеся оттуда люди предпочитали закрыться в своих квартирах, остаться с ужасами прошлого наедине, запивая их дешевым алкоголем, пуская по венам бодяжный порох. На фронте не успевали сойти с ума, там личность отделяется от животного инстинкта, скрывается под бронежилетом психики. Сходят с ума тогда, когда стрелять уже не в кого, когда приказы замолкают, и в тишине просыпается человеческая личина, сталкивающаяся с невообразимой действительностью, с прошитой насквозь душой, залатать которую удается не многим.

Во дворе послышался крик. Глотка выдавала знакомую Юле боль. Осознание. Руки не отпускают автомат даже тогда, когда их ампутировали. В голове звенит тишина, и каждый шорох напоминает врага. Один глаз закрывается, другой – присматривается. Руки наводят дуло на цель. Выстрел – осечка. Еще раз – снова осечка. Враг подбирается, дуло его автомата уже нашло цель. Стреляешь – в магазине пусто. Спусковой крючок щелкает, отдавая в самое сердце. Холодное дуло упирается в лоб и тут же накаляется.

Юля увидела мужчину в военном кителе. Он сидел, прислонившись к ограде некогда ледовой площадки. В одной руке его была бутылка водки, другой руки не было. Вой, какой доносился из нутра солдата, прогонял с уцелевших от паучьей напасти деревьев птиц, заставлял жителей ближайших домов стучать окнами, закрывая их, чтобы не запустить цепь воя, не позволить другим военным услышать эту боль и отозваться на нее.

Несколько лет назад эти улочки и дворы наполняли другие крики. Дети играли в футбол, наслаждались беззаботным детством. Школьники возвращались домой, купив одну банку газировки на несколько человек. Те, кто был постарше, курили и целовались за гаражами. Словом, жизнь шла своим чередом, все шло по расписанию, как весна, которая неизменно наступает после зимы.

Однажды время надломилось и искривило детские судьбы. Началась война. Выпускников забирали на обучение сразу после выпускного бала: мальчики брали в руки оружие, девочки аптечки и носилки. Время выписывало трудноуловимые зигзаги, то ускоряясь, когда кровь хлестала из раны, то замедляясь, когда нужно было во что бы то ни стало выстрелить первому.

Отпечаток войны остался на каждом. Юле было двадцать лет. Белокурые волосы до плеч переплетались с незаметной большинству сединой, на лице проступали глубокие рытвины от усталости и слез, проходя под углом сорок пять градусов от уголков глаз до скул. Синяки под глазами высохли и превратились в бассейны. Ямочки, какие показывались всякий раз, когда Юля улыбалась, разгладились. Даже при редкой улыбке они ни разу не появились с началом войны.

Юля зашла в подъезд соседнего дома. Проделала тот же путь: до четвертого этажа по лестнице. Нога начала ныть, но тонкие руки Юли не сдавались, подтягивая ее к дому.